Но иногда Прайс видит теплую вспышку полароида в окнах «Арт-центра», и по ее искусственно выращенному новому внутреннему стержню идет едва заметная трещинка, которая не проходит.
Но сейчас до «LE PÈRE» остается всего три дня, и Хлоя ставит на уши всех, требуя от авторов работы высочайшего уровня.
Когда спустя час она выходит из кабинета, то слышит, как Джастин елейным голосом пищит в телефон:
— Да, мистер Ронданэ, мы готовы предложить за вашу «Смерть» около шестисот тысяч долларов… Да, за весь цикл сразу… О, это прекрасно! Тогда я направляю реквизиты.
Хлоя спускается вниз: ей необходимо осматривать площадки каждые два часа, чтобы не было никаких казусов и неприятных неожиданностей; да и Чейз уже наверняка выставляет измененные работы.
Первый этаж теряется в натянутых повсюду проводах; шнуры повсюду: под ногами, на стенах, на окнах, даже на некоторых картинах. Прайс громко ругается, когда спотыкается о толстый черный кабель и нелепо падает на одно колено, больно ударившись коленной чашечкой, принявшей на себя весь ее вес.
— Какого х… — начинает заводиться она.
И слышит до боли знакомый голос:
— Помочь?
Хлоя кое-как поднимается, и синие волосы сразу начинают лезть в глаза, мешая рассмотреть стоящего перед ней человека; оттого она по привычке запускает в них руку, убирает с лица и, наконец, смотрит на человека перед собой.
Брук стоит перед ней, улыбаясь, и иссиня-черная помада оставляет едва заметный отпечаток на ее зубах.
Хлоя разглядывает ее: серый фирменный комбинезон, тонкая хлопковая футболка, разношенные кеды и невероятно яркие желто-алые волосы, наэлектризованные духотой галереи.
— Ну, попытайся.
— Вы уже и сами справились, босс.
Брук пахнет цитрусовой мятой, будто только что вернулась с Гоа, где только и делала, что пила коктейли у океана и танцевала в разноцветных боа; и Хлоя делает глубокий вдох, наполняя легкие ее запахом.
Сколько мы не виделись, думает она, три с половиной месяца?
И считает: да, три с половиной, все четко и правильно; но цифры — удел Тревора, а не ее, поэтому Прайс не переводит время в минуты или часы, только смотрит и смотрит на Скотт и не может отвести взгляда от графитовых глаз.
— Вы знаете, что черный — ахроматический цвет? — спрашивает Брук, оглядывая ее с головы до пят. — Вы — воплощение искусства.
— Ты только что назвала меня бесцветной? — уточняет Хлоя.
— Нет. Моей волны света хватает на то, чтобы разглядеть что-то, кроме черного. — Скотт облизывает губы.
— Но обратный световой поток у черного отсутствует.
— Это потому, что он умеет только поглощать, ничего не давая взамен.
Брук делает шаг навстречу к ней, и Хлоя оказывается в ее объятиях.
Мир вокруг них гаснет, когда она зарывается лицом в волосы инженера и дышит.
Это длится несколько секунд — большего не дано, большего Хлоя не умеет, но и это для нее — огромный шаг; Брук это понимает и принимает, только задерживает руку на секунду, касаясь шеи Хлои кончиками пальцев.
Они разговаривают, наверное, больше получаса; но говорит в основном Брук. Хлоя только слушает и изредка кивает, создавая иллюзию присутствия себя.
Скотт хвастается: она получила грант и поступила в Калифорнийский университет, работает в Metals&Metals и мечтает переехать в верхний город, ближе к Беверли-Хиллз; шутит:
— Стану соседкой Чейз и буду посылать к ней дроны, снимая freeporn.
Прайс улыбается. В волосах Брук сияет рассвет: желтые пряди переплетаются с красными, ловят потоки света и, действительно, отражают его. Скотт — словно источник энергии посередине ледяного зала, и Хлое хочется увести ее отсюда: она боится, что ее солнце закончится.
Брук ее опережает:
— Босс, мне надо закончить, а после я буду вся Ваша.
— Тогда… кофе?
— Я принесу, — подмигивает Скотт.
Для Хлои следующие несколько часов тянутся, как резина, у нее много дел, но одновременно она не знает, куда себя деть. Она видит Брук — инженер копается в компьютерах, настраивает звук и свет, мелькает то здесь, то там; звонко кричит своим коллегам или произносит в микрофон-петличку свое любимое:
— Drew Dodd’s dad’s dog’s dead… Ах, зараза, все херня, переделываем!
Через полтора часа Хлоя устает от суеты и сбегает к себе в кабинет, где, плотно закрыв дверь, курит одну за другой в раскрытое панорамное окно, создающее в стене дополнительный выход со второго этажа; Прайс думает, что может кинуть окурок в вентиляцию арт-центра Колфилд и уже даже начинает метко прицеливаться, как в дверь стучат.
— Черт! — Хлоя спешно тушит сигарету. — Ну, кто?
Брук, сменившая униформу на желтый сарафан, заходит к ней в кабинет, держа в руках подставку с двумя чашками кофе.
Американо с ванилью для нее.
Ледяной латте с карамельным сиропом для босса.
Когда Скотт садится на излюбленное место у подлокотника дивана, в кабинете Хлои все становится на свои места. Кроме…
— А где Кельвин? — спрашивает Прайс, усаживаясь рядом с ней.
— Он на переработке, — машет рукой Брук. — Его надо чинить. На него пал слишком большой груз, хм, ответственности.
— Заставляла таскать его на себе гири? — Хлоя смеется.
— Не, просто было интересно, выдержит ли он больше двадцати кило. — Скотт делает глоток. — Не выдержал.
Какое-то время они сидят в тишине, а потом Брук говорит:
— Босс, как вы тут вообще… без меня?
Хлоя понимает, что та имеет в виду вовсе не галерею; но не знает, что сказать: все ее чувства похоронены под бетонной плитой пола третьего этажа, заперты в сундук и завешаны стальными цепями.
— Есть правильный ответ на этот вопрос? — отвечает она. — Потому что я боюсь проиграть эту партию.
— Брось. — Брук встряхивает волосами. — Мы не играем. Как насчет правды?
Правды, думает Прайс.
«Правда» — это огни, которые никогда не гаснут просто потому, что она обещала.
«Правда» — это выученный наизусть номер телефона, путь до дома и адрес.
«Правда» — это тщетные попытки найти замену.
«Правда» — это побег от самой себя, искусно выращенный новый стержень, нарощенный панцирь, двухсоткилограммовая броня.
— Что, нет никакой правды? — догадывается Брук. — Ну, что-то же должно быть, Хлоя Прайс.
Хлоя не понимает, что хочет Брук — это для инженера все просто, два плюс два равно четыре; а для Хлои два плюс два будет «не двадцать».
И это ее бесит.
— Да что же ты хочешь услышать? — злится Прайс. — Неужели сама не видишь?
— Вижу, — соглашается Брук, ставя пустой стакан на подлокотник дивана. — Но этого мало.
— Мало для чего?
— Для меня.
Вместо лица у Хлои возникает BDOS; Брук хохочет:
— Босс, Вы не изменились, ей-богу, я просто хотела услышать что-то вроде «О, Брук, ты была лучшим инженером, я была бы рада, если бы ты все бросила и вернулась, вот тебе десятикратное увеличение зарплаты и поцелуй на удачу!».
— Ах, это, — облегченно вздыхает Прайс. — Безусловно, ты лучший инженер на свете.
— И все? — разочарованно тянет Скотт.
— О господи! — Хлоя хватается за голову. — Ну что, что ты хочешь от меня?!
Брук переворачивается спиной и ложится, кладя голову ей на колени. У Хлои перехватывает дыхание: ткань платья Брук настолько тонкая, что она может видеть даже сережки-колечки в ее сосках, россыпь родинок по загоревшему животу и небольшой синяк на ребрах.
— Жаль, что ты так не научилась одеваться, — одними губами говорит Хлоя.
— Зато я классно раздеваюсь, — парирует Брук.
Хлое становится нестерпимо жарко.
— О! Оказывается, мой босс умеет смущаться! — ликует Скотт.
Прайс фыркает и кладет руку ей на колено, устраиваясь удобнее, отчего короткое платье задирается до бедер, обнажая бежевое кружево белья и…
— Что это? — У Хлои деревенеют губы.
По нежной коже бедер идет сетка красных, набухших шрамов — настолько глубоких, что полностью от них никогда будет не избавиться; они расположены не хаотично, а в каком-то определенном порядке, и Прайс долго не может понять в каком, а когда понимает, то вздрагивает всем телом.