Слова вырезаны на коже, словно на холсте, и их наверняка больше, чем несколько десятков, но Хлоя успевает увидеть «любовь», «боль» и «прощение» — последнее самое свежее; кажется, что коснись она его — и он закровит.
Она замечает и другие отметины — засечки или зарубы, кое-где мелкие круглые пятна от ожогов; на бедрах Брук нет ни одного живого места; и Хлое страшно представить, как выглядит кожа между них.
Скотт одергивает платье и стремительно поднимается с колен; теперь Хлоя может видеть только ее спину и ворох красно-желтых волос.
— Это неважно, босс, — глухо отвечает она. — Это… ошибки.
— Многовато ошибок.
— Достаточно.
— Для чего достаточно?
Но Прайс уже знает ответ на этот вопрос.
— Для меня.
Брук поворачивается к ней, и Хлоя видит в ее глазах тихую печаль, от которой щемит сердце.
Ей нужно время, чтобы осознать; вид изрезанной кожи не выходит из головы, но даже в таком состоянии она восклицает:
— Но это неправильно! Слышишь?
— Только не надо лекций, — раздраженно говорит Брук. — Не лезь в это. Это тебя не касается.
— Да ну? — Хлоя вздергивает бровь. — Не касается? Серьезно? Их не было, когда мы были вместе в последний раз.
— В последний раз, — эхом повторяет Скотт. — В последний раз много чего не было, — грустно добавляет она.
Например, сломавшейся напополам Хлои; или порванных надежд, осыпавшихся цветными кусочками картона у ног, или кошмаров по ночам, или горького запаха волос Брук, виски на кухне, ночных кинотеатров, или…
— Не глупи, возвращайся. Я же знаю, что для тебя значит галерея. — Хлоя бросает еще льда в виски.
— Значит, ты знаешь и то, что ты для меня значишь не меньше. И ты знаешь, почему я это делаю, босс. Не надо пытаться меня уговорить. — Брук залпом выпивает ее стакан.
— И что, это все, конец? — глухо спрашивает Прайс, поджимая ноги под себя. — Не надо. Пожалуйста, — едва слышно просит она.
Брук гладит ее по синим волосам и улыбается:
— Однажды ты все поймешь, и я вернусь, Хлоя Прайс. А пока нам обеим нужно время.
Хлоя бежит по коридору реальности, распахивая двери настежь.
Задыхается в своих эмоциях.
И, открывая последнюю, говорит то, что должна была сказать все это время:
— Я счастлива, что ты здесь.
Она смотрит на Брук — солнечный луч на рассвете, искра только начинающего гореть костра, всполох пламени в камине — и теряется в ее глазах.
— Она так и не сделала тебя счастливой, да? — тихо спрашивает Брук.
Хлоя качает головой и понимает: нет, не сделала, и уже никогда не сделает; да и все, что было — просто фальшь, очередное испытание в ее жизни, стометровка перед огромным забегом.
Слепая, глупая Хлоя Прайс, которая до сих пор не может признать свое поражение.
— Я бы не взяла десерт в ресторане, — вдруг говорит Хлоя.
— Что?
— Десерт. В ресторане. Ты говорила: если однажды всей командой пойдем в ресторан, то я возьму десерт и буду есть его в одиночестве. — Брук кивает, и Хлоя продолжает: — Я бы не взяла. Не люблю подобное. Порции слишком маленькие.
Хлоя чувствует себя глупо и нелепо; и ушибленное при падении колено все еще болит, но она почему-то улыбается.
— Помнишь, как мы разделись и сидели у меня на кухне? И ты скользила в своих смешных носках от стола до холодильника. — Брук смеется. — А потом заплакала. Помнишь?
— Помню, — отвечает Хлоя. — Ты сказала, что я притягиваю свет, — почти наизусть цитирует она. — Знаешь, я так и не поняла, о каком свете, ну, который я притягиваю, идет речь. Я ведь ахроматична.
— Нет, — серьезно говорит Брук. — Только снаружи. А внутри ты светишься. Ахроматика только здесь. — Она показывает на ее одежду. — Но я-то знаю тебя, Хлоя Прайс. На сердце у тебя звезды.
И, когда Брук целует ее, притянув к себе теплыми пальцами, Хлоя больше не сопротивляется — у нее не остается сил бороться со своими чувствами; скупой платит дважды, а она расплачивается уже в десятый раз; и если там будет еще столько же — какая разница?
У Скотт горячие губы и дыхание, пахнущее кофе с ванилью; и сережка в ее языке поначалу сильно мешает Прайс, но та быстро привыкает к круглому шарику.
Теперь Хлоя знает, что такое размеренность — это когда миллиметр за миллиметром, выдох за выдохом, плавно и нежно; когда все кажется до жути правильным и ожидаемым; когда израненное сердце делает последний удар, замирает и запускается вновь.
Ее раздевает Брук — одежда летит на пол; Скотт снимает с себя даже браслеты — ей они кажутся лишними — и прижимает к себе Хлою.
Ахроматическая реальность Хлои становится цветной, утопая в миллиардах оттенков аберрантности; острая Скотт оказывается мягкой и податливой; ледяная Прайс — теплой и хрупкой.
Хлоя думает: «А вдруг кто-то зайдет?», но эта мысль очень быстро сменяется «Плевать», а затем и вовсе пропадает — в тот момент, когда Брук прикусывает кожу на ее ключицах.
Они перемещаются с узкого дивана на ковровый пол, и Хлоя оказывается сверху; Брук дрожит — от желания и страха одновременно, но нежные прикосновения успокаивают: она прикусывает нижнюю губу и откидывает голову назад, подается Прайс навстречу.
Но когда Хлоя осторожно раздвигает бедра Скотт, то в глаза бросаются свежие порезы, сделанные прямо по старым шрамам.
У нее кончается дыхание, когда она видит в них свое имя. Брук это понимает, поэтому сводит колени вместе, цепляется тонкими руками за ее шею и шепчет:
— Забудь, потом, потом, пожалуйста, не сейчас…
И Хлоя сдается: подложив руку под голову Брук, она наклоняется к ней и целует; и это — первый раз, когда Хлоя не думает о том, что делает; она просто отпускает это и падает вниз.
В рассветные лучи солнца.
Брук откликается на каждое ее прикосновение: вздрагивает, когда Хлоя касается колечек в груди; прикусывает губу от удовольствия, выгибается и двигается навстречу подушечкам пальцев, когда Прайс, щекоча ее лицо своими синими отросшими волосами, осторожно берет ее; исступленно цепляется за Хлою, царапая спину и прижимаясь к ней.
— Хлоя…
Брук кажется хрупкой и маленькой в ее объятиях, но безудержно громкой; оттого Хлое кажется, что в мире вокруг них, наконец, включается звук.
Слабость — то, что делает Брук такой ее: хватающей воздух, громко кричащей ее имя, напряженной и — после — расслабленной; и Хлоя знает, что никогда не забудет выражение ее лица — экстатически искаженное и бесконечно прекрасное.
У Хлои бешено бьется сердце и в глазах сверкает, когда Брук, не переводя дыхание, с силой поворачивает ее к себе; и Прайс понимает, что на самом-то деле инженер достаточно сильна; да только кому нужна сила, если внутри ты — бесконечно преданная и принадлежащая?..
В упоенных глазах Брук горит солнце, и Хлоя не плавится — греется его цитрусовыми лучами; и пальцы Скотт — грубые, но такие ласковые одновременно — блуждают по телу Прайс, вырисовывая причудливые фигуры.
Захлебываясь едва слышными стонами, Хлоя пытается спросить, что она пишет.
Брук улыбается своей обезоруживающей улыбкой.
— Догадайся.
— Я не могу…
— Тогда почувствуй.
Хлоя громко стонет, когда инженер выводит восьмерку — знак бесконечности — внутри; и мир вокруг нее взрывается, когда Брук ловит ее стон своими губами и вжимает в себя, стараясь стать одним целым. Прайс дрожит — ее оргазмы всегда долги — и как-то неожиданно по-детски цепляется за Брук, закрыв глаза и всхлипывая той в шею. Скотт гладит ее спину и шепчет те самые глупости, от которых сердце Хлои покрывается медом и корицей.
Они сидят на коленях друг перед другом; Брук подносит ладонь Хлои к лицу и целует каждый палец, выводит языком на тыльной стороне имена, прикасается губами к запястьям.
Их руки занимаются любовью дольше, чем тела; и почему так — Хлоя не знает, но она не хочет, чтобы это заканчивалось.