- Давно это началось, а? Давно?! Ты врала, когда жила со мной, потому что ни черта меня не любила! Ни одного дня! Ты врала, когда я пытался пробиться через твою стену, что все хорошо, когда ни черта не было хорошо! Ты врала, что собралась замуж за своего дебила Юрагу! Врала же?! Врала, черт бы тебя подрал. Я тебя за все оправдывал. За все! И оправдал же, идиот несчастный! А за это – не могу! Это даже для тебя слишком!
- Всё? – неожиданно спокойно спросила Женя и даже удивилась своему спокойствию, которое впрочем, долго не продлилось. – Или еще что-то есть?
- Есть, - отчеканил он. – Если бы я мог отмотать назад, я бы ни за что не остановился тогда, когда ты под дождем ковыляла. Но теперь ты от меня не избавишься, ясно? Я буду участвовать в жизни своего ребенка, а значит, и в твоей. Я не позволю тебе... не позволю, слышишь?
Она слышала, выхватывая бившее по больному. Не позволю тебе… Себе можно! Себе можно позволить что угодно – определять цену, уходить, орать, угрожать. В ее горле нарастал ком, а наступившие сумерки начинали скрывать их лица и их мысли.
- Лучше бы ты правда тогда проехал мимо, - заставляя себя ровно дышать, проговорила Женя и обернулась к Таше. – Пойдем отсюда…
Моджеевский выдохнул, как раненый зверь, и отпустил ее, с трудом отцепив пальцы от ее плеч. Его скрутило. Он медленно отступил от Жени и спустился на одну ступеньку вниз, продолжая смотреть на нее дикими и одновременно пустыми глазами. И только Шань не растерялась.
- Как вам не стыдно! – яростно воскликнула она, подавшись к нему. – Ей же нервничать нельзя, она же беременная! Ей врач запретил! Скажи, Жека, что запретил, да?! У нее и так токсикоз поздний!
- Таш, - отстраненно проговорила Женя, больше не глядя на Романа. – Идем домой.
День и без теперешнего был полон впечатлений. И наверняка скоро начнет названивать отец, если она в положенное время не переступит порог квартиры. А Женька так бесконечно устала, чтобы стоять здесь и выслушивать его обвинения. Даже если те справедливы, теперь они чужие друг другу, что бы он сейчас ни заявлял. Весь этот цирк только лишь потому, что она снова задела его самолюбие. Не полюбила, когда ему хотелось, не просила объяснений, когда он принял решение, не сказала о ребенке, когда он очень четко обозначил ее место в его жизни.
Но когда она уже уходила прочь, чувствуя только, как в ее руку пониже локтя вцепилась Шань и, сопя носом, торопливо семенила рядом, за спиной она сперва сердцем, а уже потом ушами услышала Ромин негромкий, полный боли и усталости голос.
- Я все равно буду рядом, Женя! Я через дорогу!
Эти его слова никуда не делись
Эти его слова никуда не делись, лишив ее сна в ту ночь. И в следующую тоже. И потом, когда прошло время.
Нет, она даже не сразу осознала их. Как такое осознать сразу, когда вот – Ромкин поцелуй, злой и обиженный, но все же оставшийся на губах. А вот – его руки на ее плечах, на ее талии, на животе. Тоже с ней. И его пальцы дрожащие – с ней. И злой голос, которым он выкрикивал злые, обидные слова. Все оставил ей, или она сама с собой забрала воспоминания об этом сумасшедшем вечере, который разум ее предпочел бы не помнить, но вместо этого запечатлел в себе до малейшей детали.
Она ложилась в постель по вечерам и говорила: «Привет, потолок!» Потолок привычно молчал, и они вновь глядели друг на друга, пока в ее комнате отражалось сияние фонарей, иногда меняющееся в зависимости от погоды. Когда от почти ураганных порывов деревья, наклоняясь, заслоняли источник света, наутро она могла привычно врать папе, что плохо спалось, потому что мешал ветер. Когда шел дождь – ей тоже вполне подходило. Барабанил по стеклу, тревожил, заставлял маяться бессонницей. Хуже было в ясные дни и ночи, когда оставались только она и потолок, без посредников. Если ей везло, она проваливалась в сон, но ни разу не выходило проспать всю ночь подряд, и она постоянно выныривала в свою реальность, в которой Моджеевский «рядом, через дорогу».
Что он имел в виду, когда говорил это? Пытался запугать? Или констатировал факт? Одно было ясно – вернулся в свою квартиру и теперь снова в непосредственной близости от нее, отчего она, даже находясь дома с отцом, продолжала испытывать странное неудобство, будто за ней следят. Или приглядывают.
На балкон не выходила – знала, что Роман и круглосуточно может быть на работе, даже по выходным, а все равно таилась, всячески увиливая, боясь, что выйдет – а он там, напротив, курит, пьет свой крепкий кофе без сахара, от которого у нормальных людей вываливаются глаза, и ждет, когда она появится. О, как ей не хотелось доставлять ему подобного удовольствия! Как ей не хотелось хоть на минуту снова чувствовать себя в его власти, как тогда, на крыльце, когда он ее целовал.