— Ничего особенного.
— Он вел себя как настоящий придурок. Причём только со мной.
— Не обращай внимания на Энзо, он всегда ведет себя как идиот, — она достает мешок с мукой, бросает на него быстрый взгляд и продолжает двигаться. — Ты хотел поговорить?
— Что ты делаешь?
— Проверяю, есть ли у меня все необходимое для завтрашней утренней порции черничных кексов и бананового хлеба. Я слушаю.
Клаус кладет портфель, глубоко вздыхает и расправляет плечи.
— Все было… Неловко вчера вечером. Я просто хотел… Тебе обязательно делать это прямо сейчас? — огрызается он, когда Кэролайн начинает стучать кастрюлями.
Она виновато поджимает губы, ставит сковородки и подходит ближе, хотя между ними все еще остается расстояние, от которого у Клауса мурашки бегут по коже.
— Извини, — говорит она.
Он вздыхает.
— Что происходит?
— Я не понимаю, о чём…
— Кэролайн, — обрывает он ее, но голос мягкий, почти умоляющий.
Она смотрит на него, и он видит в Кэролайн то, что еще не раз не видел: печаль.
— Мы больше не можем этого делать, Клаус.
— Что делать?
— Это, — она проводит рукой между ними. — Кларолайновская штука.
Брови Клауса морщатся.
— Кларолайн?
— Так нас называют люди.
— Какие люди?
— Некоторые клиенты. Завсегдатаи. Они видят тебя здесь все время, видят, как мы разговариваем, видят твое имя на стенде… — она замолкает, пожимает плечами. — Они придумали это название. Я слышала, что идет спор.
— Что за спор? — она бросает на него многозначительный взгляд.
О, думает он. Люди делали ставки на то, когда они будут вместе. Твою ж…
— Это, случайно, не была идея Кола?
— Похоже, это по его части, — Кэролайн коротко улыбается, но улыбка быстро угасает. — Мы больше не можем кормить людей сплетнями. Я не могу, Клаус.
Он делает шаг вперед.
— А почему бы и нет?
— Потому что, — говорит она, ее голос поднимается на октаву. — Мы бродим вокруг да около уже несколько месяцев.
— Так давай больше не будем.
— Мы не можем, — говорит она с решимостью, которая пронзает его насквозь. — Ты мой друг, и я хочу остаться друзьями, поэтому мы должны подвести черту.
Клаус хмыкает.
— Ну вот, опять ты бросаешь это слово, — рычит он.
— А что плохого в том, чтобы быть друзьями?
— Я не хочу быть просто друзьями, Кэролайн! Как ты ещё не поняла этого?!
Что-то в ее глазах застывает, она наклоняет голову.
— Как ты предлагаешь нам быть больше, чем просто друзьями, будучи в Нью-Йорке?
Ее слова — выстрел в грудь, груз вины давит на него. Нью-Йорк. Он рассказал ей о переводе в тот вечер в баре. Он рассказал ей в красочных подробностях, как неустанно трудился над этим, как отчаянно хочет вырваться из безжалостной хватки отца, как вот уже больше года офис на Парк-авеню стал его единственной мечтой.
Только это уже не так, давно не так, а он никогда… Вот дерьмо.
— Так вот в чем дело? — спрашивает он, и голос его снова становится спокойным. — Это из-за Нью-Йорка?
— Это касается всего. О нас с тобой и о том, чего мы хотим в жизни. Все это время мы флиртовали или — что бы мы там ни делали — и я думаю, что часть меня всегда думала, что это неизбежно случится. Это было похоже на вопрос «когда», а не «если». Но я понятия не имела, что причина, по которой ты все это время изнемогал, заключалась в том, что ты так отчаянно хотел убраться к черту из Нового Орлеана.
Ее голос срывается в конце, те же слезы, которые он видел прошлой ночью, угрожают снова овладеть ею. И наконец Клаус понимает…
Она бежала от него не потому, что не хотела его. Она бежала, потому что не думала, что сможет заполучить его.
Клаус хочет дотянуться до нее, обнять и поцелуем прогнать боль, которой нет места внутри. Но боится, что она снова сбежит. Боится, что он не выдержит, если она это сделает.
— Кэролайн… Ты должна понять. Я ненавижу свою жизнь здесь, я ненавижу своего отца. Я занимался этим задолго до того, как встретил тебя.
— Я знаю. И именно поэтому я понимаю, что мы больше не можем этого делать. Я не могу притворяться, что не знаю, что ты хочешь уйти, и не могу просить тебя изменить свое решение, изменить свои планы, терпеть работу, которую ты ненавидишь. Друзья не заставляют тебя выбирать, — она тяжело сглатывает, ее губы дрожат, а лицо сжимается от горя. — Ты мне слишком нравишься, Клаус. Однажды, будь то через неделю, или через месяц, или через год, ты получишь перевод, а потом разобьешь мне сердце, а я не могу так поступить с собой, — она замолкает, судорожно вздыхая, словно готовясь к следующим словам. — А это значит, что ты и твои романтические рисунки должны оставить меня в покое.
Клаус чувствует, как весь жар уходит из его тела.
— На самом деле ты не это имеешь в виду, — говорит он слабым голосом, чувствуя неприятное покалывание в глазах.
— Нет… Но я должна. Всю свою жизнь я умела обращаться с вещами только двумя способами. Либо контролировать, либо отпустить, — она поворачивается на каблуках. — Не ходи за мной, — говорит она прямо перед тем, как исчезнуть через заднюю дверь в темном переулке.
========== Часть 8 ==========
Клаус пытается сварить себе кофе, но он получается пресным, безвкусным и наполняет его скорее болью, чем энергией. Он пьет растворимую смесь Джошуа до тех пор, пока ему не хочется умереть. Он идет в «Старбакс» и чувствует, что с каждым глотком теряет кусочек своего чёрствого сердца.
Клаус не думал, что можно чувствовать себя более несчастным, чем он уже чувствовал, не думал, что есть какой-то способ опуститься ниже, чем он уже был. Но он ошибся. Теперь даже хороший кофе разбивает ему сердце. Вот какой он жалкий.
Клаус бросается в работу, мало спит, часто забывает пойти домой. Хорошо, что Элайджа хранит в офисе чистые рубашки и носки, а также внушительный набор галстуков. Его счет за химчистку вырастет на пару сотен с учетом того, как часто Клаус заимствовал костюмы у брата. Но пока все остальное разваливается, работа взлетает.
За полторы недели Клаус делает больше успехов, чем за последние два месяца. Сочетание плохого характера и тонкого терпения, кажется, побеждает. Если бы он только раньше понял, что крики и грубость облегчат ему жизнь… Избавился бы от скуки навязывать элайджевскую вежливость, которой он просто не обладает.
В конце концов, однако, все, что имеет значение — это оплачиваемые часы и закрытые сделки. Это то, что освободит его, если он не сойдет с края первым. Похоже больше на танец на острие ножа, но это единственный путь к спасению. Если процесс в конечном итоге будет стоить ему немного больше кусков собственной души, то так тому и быть.
Сегодня среда, или, может быть, все еще вторник, он не уверен, он больше вообще ни в чем не уверен. Клаус проводит еще одну бессонную ночь, когда раздается тихий стук в дверь. Он поднимает глаза от разбросанных перед ним бумаг.
— У тебя есть минутка? — спрашивает Элайджа.
— Не совсем, — отвечает он, впервые за последнее время взглянув на часы.
Уже перевалило за 10, а он даже не думал уходить. С усталым вздохом Клаус роняет ручку на стол и, откинувшись на спинку стула, проводит рукой по лицу.
— Ты постучал, — говорит он, жестом приглашая Элайджу войти. — Должно быть, это серьезно.
Его брат закрывает за собой дверь, прежде чем опуститься на сиденье напротив Клауса с той же элегантностью, с какой он делает почти все. Он и Элайджа не могли бы быть более разными, даже если бы попытались. Его брат движется по жизни с грацией оленя; Клаусу постоянно кажется, что он спотыкается, как слепой кабан посреди охоты, просто пытаясь не отставать.
— На тебе моя рубашка, — сухо замечает Элайджа, неодобрительно оглядывая растрепанный вид Клауса. — И заметь, это не лесть.