И вот теперь один из них находился в положении подсудимого, а другой — высшего судьи, но подоплека истории была такова, что в любой момент они могли поменяться местами. Причем лишь один из них обладал ключом к тайне и реально владел ситуацией, а другой имел право действовать, но был безоружным ввиду недостатка информации.
Вновь и вновь встречаясь взглядом с Пизоном, Тиберий терзался, гадая, чего в его глазах больше: мольбы или угрозы. В эти мгновения он вновь проклинал мать, хотя и понимал, что сам является всего лишь ее частью, причем не только физически, но и как политик.
Тем временем расследование шло своим чередом. Фульциний Трион все-таки добился права обвинять Пизона. Он заявил, будто высмотрел в нем преступника еще задолго до его проказ в Сирии. Запретить ему говорить о тех давних проделках Пизона никто не мог, и Фульциний взгромоздился на ораторское возвышение. Он сполна покрасовался перед сенатом и принцепсом, живописуя тщеславие и корысть Пизона, проявленные им в пору наместничества в Испании. Однако всем было ясно, что словесная суета вокруг таких, ставших обыденными злоупотреблений властью, которые приписывались оратором обвиняемому, не могла решить дело. Но, когда слово получили друзья Германика, ситуация стала еще более запутанной. Финиша не просматривалось. Обсуждение проходило агрессивно. Клокотали страсти в курии, а на форуме бесновался плебс в ожидании, когда ему бросят на растерзание преступника. Однако логике не за что было ухватиться в этой шумихе. Эмоции захлестывали разум, дело зашло в тупик, и Тиберий решил вмешаться.
«Гней Пизон был легатом и другом Августа, — начал он речь ссылкой на сотрудничество обвиняемого с бывшим, ныне уже божественным принцепсом, но умалчивая о собственном совместном с ним консулате. — И по вашему совету, отцы-сенаторы, я дал его в помощь Германику. Молодость я подкрепил зрелостью, талант — опытом. Но доброго взаимодействия не получилось. И вот тут мы должны разобраться и четко разделить: строптивость и неповиновение, недоброжелательство и преступление, выявить, где предосудительное, а где наказуемое. Если Пизон только радовался смерти моего сына, то я возненавижу его и порву с ним отношения, но не стану преследовать его по суду. А вот в случае совершения им преступления, пусть его постигнет возмездие, и тогда торжество справедливости даст удовлетворение детям Германика и мне. То же самое надо иметь в виду и в вопросе о противостоянии проконсула и главнокомандующего. Если Пизон лишь пытался соперничать с Германиком за любовь солдат и авторитет в провинции, то это можно считать неуместным честолюбием и попенять ему за такое поведение. Но его обвинители утверждают, будто он разлагал войско, потворствуя дурным страстям легионеров, и не выполнял приказания военачальника, будто он пытался силой вернуть провинцию, из которой его выдворил приказом Германик. Эти заявления уже указывают на поступки, заслуживающие наказания. Однако нам надлежит определить, где здесь истина, а где чрезмерное усердие обвинителей».
Далее Тиберий высказал недовольство откровенно пропагандистским характером погребальных мероприятий в Азии. Особенно он подчеркнул, что не следовало порочить римские нравы перед иностранцами. «Зачем было утверждать, будто Германик отравлен, если это еще и сейчас не доказано? — говорил он. — В общем, для того, чтобы справиться со сложной ситуацией, не усугубить беду, мы должны заставить смолкнуть чувства, тогда будет услышан голос разума. Пусть никто не обращает внимания на слезы Друза, на мою печаль, пусть никто не руководствуется клеветой, распускаемой о нас, и рассматривает дело так же, как и всякое другое. Единственную уступку, которую мы, я полагаю, можем допустить в память о доблести и особом статусе Германика, это вести процесс в сосредоточенной тиши курии, а не на шумном форуме, и поручить его сенату, а не судьям».
После данных принцепсом разъяснений относительно того, что считать подлежащим наказанию, а что — нет, в обсуждении появилась некоторая системность. Тогда выяснилось, что доказать факт отравления невозможно. Правда, нашлись такие свидетели, которые утверждали, будто видели, как во время обеденной трапезы Пизон, возлежа выше Германика, подмешал ему в чашу отраву. Однако при подробном воссоздании обстановки того пиршества выяснилась невозможность подобного действия. Рядом находились другие гости, а непосредственно возле Пизона и Германика стояли прислуживавшие им рабы Германика, которые никак не могли просмотреть столь подозрительного поступка гостя в отношении их хозяина. Пизон предложил допросить рабов под пыткой, но сенаторы сочли, что в этом нет необходимости. Мнительные свидетели были выдворены из курии.