— А письмо? — гневно воскликнул оскорбленный Тиберий. — Письмо все это опровергает!
— Вот они и шепчутся, будто его принудили написать это письмо, шантажируя расправой над сыновьями, — невозмутимо пояснил советник, готовый к такому вопросу. — Ты, Цезарь, якобы слишком явно похвалялся им перед сенатом и сам возбудил подозрения.
Выпроводив информатора, Тиберий велел слугам разыскать Сеяна. Через некоторое время выяснилось, что того нет в городе; он прибудет только утром. Тогда принцепс осознал, как необходим ему этот человек. Своей собственной испорченности Тиберию уже недоставало для понимания современников; у Сеяна это получалось лучше.
Тиберий, конечно же, не спал в ту ночь. Почва уходила у него из-под ног. За что бы он ни ухватился в стремлении выбраться из топи глобального проклятья, все оказывалось предательски ложно. Клокочущее болото всеобщей ненависти, хлюпающее волдырями клеветнических измышлений, отравляющих мозг, безнадежно засасывало его глубже и глубже. Вот они, результаты Цезарева насилия и Августова лицемерия! Чтобы править, они убили людей изнутри, превратили их в нравственных слепцов, лишенных способности к ориентации в обществе. Все чувства этих социальных калек трансформировались в злобу и зависть.
Плоды нового озарения, постигшего плебс накануне, вызрели уже к утру. Процессию принцепса, пробирающуюся через форум к курии, толпа освистывала намного увереннее, чем за день — два до этого. Тиберию показалось, будто время отбросило его на четыреста лет назад, в тот день, когда свирепые галлы, пользуясь ослаблением государства из-за разногласий в римской верхушке, ворвались в город и, столпившись на форуме, готовились к штурму Капитолия. Глядя на озлобленных людей, оккупировавших сегодня главную площадь Рима и окруживших его носилки, он въявь пережил горечь поражения вместе с далекими предками. Когда, наконец, завершился его путь к сенатскому дворцу, он ощущал себя попранным булыжником под ногами неистовствующей черни.
Войдя в зал заседаний, Тиберий увидел множество светящихся злорадством глаз на льстивых лицах. «Что ж, все правильно, — подумал он, — сегодня они упьются моим униженьем». Хмуро ответив на фальшивые любезности, принцепс сел на скамью между консулами. Едва магистрат открыл собрание, Тиберий взял слово и, напряженно глядя в пол, прошел на ораторское место.
«Отцы-сенаторы, — тяжело, нудным голосом заговорил он, — сегодня я выступаю перед вами по просьбе Августы. Она хотела, чтобы я довел до вашего сведения ее ходатайство за Планцину. — Он запнулся и несколько раз покусал губу, прежде чем смог продолжить. — Августа переговорила с Планциной, допросила ее, могу вас заверить, не хуже самого дотошного претора, и убедилась в ее невиновности. Августа поручилась за обвиняемую. Думаю, это что-то значит.
И в самом деле, что мы можем вменять в вину этой женщине? Слухи об отравлении Германика так и остались слухами; следствию не удалось обнаружить никаких реальных оснований верить им. Решение силой возвратить провинцию Гней Пизон принял на совете легатов, а жена к таковым относиться не может, даже если это Планцина. Но пусть бы жена и подстрекала мужа к противоправным действиям, ответственность все равно целиком лежит на мужчине. Если бы мы слушались своих жен, то все без исключения давным-давно стали бы преступниками.
Однако Планцина плохо отзывалась о главнокомандующем и его семье. Ее злые остроты способствовали раздуванию ссоры и распространению дурной молвы среди местного населения. В дни траура по Германику она обрядилась в неподобающе пестрые наряды, чуждые римлянам даже в обычные дни. Все это, скажу вам, вызывает тяжелое чувство, трудно симпатизировать этой женщине. Но опять-таки замечу, если бы мы казнили жен за злоязычье в отношении соперников их мужей, то Рим в миг предстал бы нам таким, каким он был в день своего основания — лишенным продолжательниц рода. Какая женщина будет смиренно молчать, когда нападают на ее мужа?»