Эмоции господствовали над разумом, и стройных речей не получалось. Все же Сеян сумел кое-что сказать в обоснование своей позиции. Но и он, скорее, огрызался, чем выступал с речью, какая полагалась подсудимому.
— Да, я ненавидел мерзкого старика с момента первой встречи с ним! — заявлял Сеян, уловив паузу в сыпавшихся на него упреках и поношениях. — Ненавидел, как и все вы! Только в отличие от вас я был достаточно решителен, чтобы действовать. С улыбкой на лице я рыл ему могилу, я делал все, чтобы выставить его в дурном свете, показать вам его гнилое нутро. Я устраивал казни под праздники, дабы усилить возмущение плебса, и обнародовал такие подробности следствия, что ни у кого не могло остаться сомнения в низменности его натуры. Наконец, я издевался над ним, я хохотал в душе, когда он хмурился, я мучил его страхом, который сам и раздувал!
— Но это же подло, ведь он относился к тебе как к другу! — крикнул кто-то с места.
— Он видел во мне только всадника, почти что раба! — зло откликнулся Сеян. — А без равенства не может быть дружбы! Он презирал меня, а я ненавидел его — вот и вся дружба!
— Однако он возвысил тебя!
— Я сам себя возвысил, а старик лишь следовал моей воле. Я управлял им и вел его к позорной гибели на благо всем нам! Я один мстил ему за всех. Я в одиночку вышел на битву с чудовищем и победил! Победил Тиберия, победил тех, кто, сменив его у власти, принес бы еще больше вреда, победил всех мужчин и всех женщин, кроме одной! Только слабоумие одной-единственной женщины погубило все дело! Безумная Антония, мать моей главной помощницы, спасла Капрейского упыря, убийцу ее сына и внуков, и тем самым обрекла на страшную гибель еще и дочь! О, она раскается, как и все вы!
Сладко было сенаторам вкушать поношения Тиберию, но страх услышать и свои имена превышал злорадство, потому они не дали Сеяну возможности отхлестать принцепса всеми запасенными проклятьями. Патриархи изобразили бурное возмущение и встали на защиту чести ненавистного правителя, надеясь тем самым защитить себя.
Преступления Сеяна были столь чудовищными по всем писанным и неписанным законам, что сомнений и споров в ходе рассмотрения дела не возникало. К всеобщему удовлетворению с префектом постарались покончить как можно скорее, чтобы разбираться с его пособниками в спокойной обстановке.
Казалось бы, такое развитие событий позволяло избежать массового кровопролития, но не таковы были те люди, чтобы с честью выйти из сложного положения. Слишком многих из них связывали какие-либо обязательства перед Сеяном или его приближенными, ведь в последние годы обстановка в Риме была такова, что сенаторы консульского ранга заискивали даже перед вольноотпущенниками могущественного префекта, поскольку без его благосклонности добиться сколько-нибудь значимых успехов не представлялось возможным. В отличие от Тиберия, старавшегося не выпячивать своего господствующего положения среди граждан, Сеян, наоборот, вел себя с царской надменностью и требовал от окружающих холопского повиновения и раболепия. Причем многим это импонировало больше, чем неестественная сдержанность Тиберия. Общество созрело для рабства и жаждало повелителя, которого вскоре и получило в лице Калигулы.
И вот теперь эти люди, опутанные сетью взаимных услуг с Сеяном, принялись демонстративно рвать ставшие опасными связи. Каждый из них торопился громко заявить о себе как о противнике поверженного колосса. Но отрицать очевидные контакты с мятежниками было сложно даже для речистых римских аристократов, поэтому большинство, отказавшись от безнадежной обороны, перешло в наступление на сограждан. В болоте гнилого общества можно было выплыть, только утопив соседа и встав на его голову, как на кочку. Так просвещенные аристократы и ступали по головам друг друга. Они набрасывались с обвинениями на всех, кого заставали врасплох, стараясь кровью «врагов» смыть с себя следы собственных преступлений. А богачи пытались выложить себе дорогу к спасению золотом и серебром, но тяжелые металлы, наоборот, тянули их на дно. Увы, богачей никто не любит: гордые люди их презирают, а рабские души им завидуют. Поэтому в разразившейся вакханалии репрессии косили под корень всех толстосумов без разбора; становились жертвами и участники заговора, и те, кто еще не успел к нему примкнуть.
Лавиной судебных процессов и градом поспешных приговоров провинившаяся столица старалась оправдаться перед страшным принцепсом, который, даже находясь почти в изоляции, все видит, знает и владеет ситуацией. Многим подсудимым не давали возможности толком высказаться. Их перебивали, атаковали встречными обвинениями и уничтожали морально, а потом и физически.