У ворот усадьбы толпился народ, сошедшийся со всей округи, чтобы поглазеть на принцепса. Но угрюмый правитель приказал преторианцам разогнать толпу. Вид людей был ему тягостен, а самому явиться на глаза народу казалось еще страшнее. «Скорее на остров, только там мне место!» — вынес он себе приговор.
В Риме не поняли принцепса: ни того, зачем он прибыл к столице, ни его внезапного ухода. «Наверное, он стыдится собственной порочности, — судачили простолюдины, — боится, что на его поганом челе проступят следы свершенных злодеяний, вот и прячется от людей».
Все это звучало примерно так же, как и раньше, когда плебс брался оценивать принцепса. Но прежде Тиберий с презрением игнорировал мнение агрессивной, но недалекой в своих суждениях толпы, а теперь он поразился народной проницательности.
«Как точно эти темные, незадачливые люди угадали мое внутреннее состояние! — с удивлением и страхом думал Тиберий. — Но они всегда дурно отзывались обо мне, а я стал достойным их поношений только в последние годы. Или нет? Если Сеян смог построить карьеру на моих пороках, то, значит, они всегда были при мне? Но я не давал им волю. В каждом изначально есть добрые семена и сорняки. Почему же сограждане всегда были уверены, что я привержен злу? Почему Сеян сразу увидел во мне негодяя и сумел извлечь из меня таившиеся под замком пороки, а затем воплотить их в политику? Да потому, что он только и мог преуспеть, паразитируя на моих слабостях и недостатках! Выходит, если б не было Сеяна, то все, что есть во мне дурного, не увидело бы свет? В ком-то пороки вскрываются золотом или вином, а для меня отмычкой стал слишком исполнительный префект. И плебс, сходя с ума от безделья и жестоких развлечений, искал во мне только плохое, чтобы свалить на меня недовольство собственной ничтожной жизнью. Получается, виноваты Сеян и народ, а не я? А кто повинен в пьянстве: вино или тот, кто его поглощает? Пожалуй, виновата жизнь, которая заставляет нас не просто пить вино, а напиваться допьяна!
Все хотели видеть меня негодяем, и я стал таковым, потому что в качестве негодяя мне было проще добиться успеха в их мире!
Эти мысли сродни танталовым мученьям: сколько ни страдай, испить истины не доведется! Скорее бы на остров, к одинокой скале, в чистую прохладу „Голубого грота“, а заодно и в грязь подземных оргий, к Цезониевым красоткам!»
Возвратившись на Капреи, Тиберий стал жить затворником с отвращением к людям и с презрением к самому себе.
А в Риме все так же лютовали доносчики, действовавшие по принципу «обвини соседа или он обвинит тебя». Уже и консулы упрекали друг друга в пособничестве Сеяну. Столичные склоки докатывались до маленького скалистого острова и беспокоили впавшего в спячку принцепса. Тогда он выползал на поверхность, как потревоженный медведь из берлоги, и вершил очередные расправы.
Ненависть Тиберия к согражданам в результате всего пережитого ничуть не уменьшилась, но утрата самоуважения наложила отпечаток на его поведение. Иногда он чувствовал себя недостойным судить других, а в иных случаях, наоборот, свирепствовал хуже прежнего. В этих ситуациях он рычал, издеваясь над жертвами: «Вы сами сделали меня таким. Из-за подобных вам я ненавижу весь род людской».
К тому времени доносчики уже растерзали легкодоступную добычу и принялись друг за друга. Эти волчьи свары пришли на смену битвам былых эпох. Они так же губили людей, только славы никому не приносили, зато приводили к чьему-то обогащению.
Один из самых преуспевающих обвинителей Котта Мессалин стяжал на казнях соотечественников столь великое богатство, что у его коллег-соперников по ремеслу слюнки текли от зависти. Однако избалованный успехом Мессалин уже никого не боялся и задирался с первыми людьми государства. «Их, может быть, поддержит сенат, а меня защитит мой Тиберушка», — заявлял он на дружеских пирушках. Позволял он себе и другие насмешки над принцепсом и членами его фамилии. Упоенный своим риторическим могуществом, Мессалин забыл, что, хотя дружеские обеды сохранились, друзья как человеческий вид давно вымерли. Его окружали жадные уши, завидущие глаза, льстивые уста, ненавидящие души и хитрые мозги. В общем, все вокруг Мессалина были такими же Мессалинами.
Поэтому вскоре его привлекли к суду именно за оскорбление чести семьи принцепса, в частности, за выпады против Калигулы, которого он уличал в «пятнающем мужчину разврате». Тогда Мессалин вспомнил о своем «Тиберушке» и обратился к нему с жалобой на гонения сенаторов.
Прочитав его письмо, принцепс презрительно скривился. «Там все то же, — подумал он. — Как им не прискучит эта мышиная возня? Как они могут жить в такой гнилой атмосфере? Впрочем, они и не живут, а постоянно грызутся. Сколь ничтожны их страсти и желанья!»