А в нападках на Агриппину одичавший принцепс опустился до клеветы. Он обвинил ее в сожительстве с Азинием Галлом, после смерти которого она якобы пала духом и уморила себя голодом. Ничем другим Тиберий не смог бы столь дурно охарактеризовать самого себя. Он совсем потерял чувство меры и представил своей заслугой то, что Агриппину не казнили и не сбросили в Гемонии. За такое «милосердие» принципиальный сенат воздал ему официальную благодарность. Отличное поощрение для правителей за благие деяния!
Однако тайная ненависть росла пропорционально формальному почету. Теперь даже иноземные цари проклинали его. Парфянский монарх Артабан прислал ему послание, в котором упрекал его в убийствах своих близких, а заодно и дальних, позорил за праздность и разврат, и советовал ему поскорее утолить величайшую и справедливую ненависть граждан добровольной смертью. «Все хотят моей смерти, а я назло им буду жить, — твердил Тиберий, читая подобные послания и выслушивая поношения, бросаемые ему в лицо теми, кого он обрекал на казнь, — кроме того, если я покончу с собой, то тем самым дам повод потомкам считать меня побежденным».
Увенчанный славой многих смертных приговоров, вынесенных по его обвинениям, Фульциний Трион тоже стал добычей доносчиков. Все тот же Сеян, спустя много лет, поманил его к себе из глубокой могилы. Трион не стал ввязываться в безнадежную борьбу и покончил с собою. Но перед смертью он написал письмо принцепсу. Это послание вызвало много толков и домыслов в народе. Приближенные Тиберия попытались его утаить, но он приказал прочитать скандальный документ в сенате.
Голос с того света вещал о многочисленных злодеяниях Макрона и могущественных вольноотпущенников принцепса. Тот, кто был признан одним из подлейших доносчиков, в предсмертном откровении выражал негодование подлостью, которая далеко превосходила его собственную и, к тому же, торжествовала, правила государством. Самого Тиберия Трион обвинял в том, что на старости лет он ослабел умом и покинул Рим словно изгнанник.
Сограждане никогда не понимали своего принцепса. И в этот раз они не знали, как истолковать его поступок с обнародованием столь жестокого письма. Неспособность разобраться в действиях правителя и оценить их страшила сенаторов и богачей больше, чем самые беспощадные репрессии, а плебс подхватывал этот страх и разносил его по всей стране. «Что это, желание покрасоваться терпимостью к свободомыслию, которое он пропагандировал в начале своего правления? — гадали лучшие умы. — Или демонстрация презрения к нашему мнению? Либо, наоборот, желание выведать наши мысли, спровоцировать нас на искренность? Но с какой целью: чтобы получить повод для новых расправ или ради преодоления завесы лести, не позволяющей ему увидеть мир таким, каков он есть? А, может быть, он хотел показать нам, что его персона выше любых упреков и оскорблений?»
Пока Рим страдал над очередной загадкой принцепса, сам он прятался от неприглядной действительности и дурных мыслей о ней в подземельях острова. Изобретательный распорядитель наслаждений потчевал его все новыми представлениями, устраивал разнообразные конкурсы. Чуть ли не ежедневно Тиберий короновал какую-нибудь «царицу страсти», «королеву бесстыдства», «жрицу ненасытности». Их партнеры, отличающиеся особой активностью или отталкивающим физическим безобразием, тоже получали награды. Появились неведомые ранее специализации спинтриев и селлариев, как значилось, «изобретателей чудовищных наслаждений». Вся эта мразь беспорядочно клубилась пред больным взором принцепса, позоря и унижая друг друга. Если бы Тиберий увидел подобное зрелище несколько лет назад, он всех его участников немедленно подверг бы изгнанию, а теперь нередко сам оказывался в центре самых гнусных сцен.
Всякий раз, возвращаясь после таких оргий наверх, в свою виллу, Тиберий клялся себе, что больше никогда не опустится в гроты порока. Его тошнило от похабных зрелищ, он брезговал самим собою. Ему стали ненавистны голые женщины. Они мерещились ему повсюду. Он даже повелел всем своим рабыням одеться в длинные столы, и его душа отдыхала при созерцании целомудренной грации плотно одетых женщин. Однако проходило время, и он снова, проклиная себя, ковылял по высеченным в скале ступенькам, ведущим в подземный мир искаженных чувств и опозоренных тел.