Отличительной чертой всех этих увеселений и удовольствий было то, что они воздействовали на воображение и возбуждали плоть только в первый раз, а повторно вызывали скуку и отвращение. Попытка заменить требуемое качество наращиванием количества всегда уводит за горизонт разумного. Любовь одухотворяет, оживляет эротику, а живое движется и развивается. Но похоть без чувств не живет, а лишь содрогается в судорогах, ее приходится все время будить и подтал-кивать. Отсюда следует потребность в новых партнерах, способах, внешних обстоятельствах, ведущая ко всем мыслимым извращениям.
Наблюдая половую депрессию принцепса, Цезоний подзадоривал его переступить очередную грань разврата. Ничего иного он предложить уже не мог.
— Взгляни на этого голубоглазого кудрявого красавца! Как он порывист и нежен, как бела его кожа, словно у женщины! — восклицал хозяин подземелья, рекламируя свой товар. — Посмотри, сколь сильно вожделеют к нему все эти женщины и даже совсем юные девочки, которых ты уже не можешь хотеть, поскольку избороздил женское тело вдоль и поперек! Пустись на поиск наслаждения нехоженой тропой! Покори того, кого любят сотни женщин, и тем самым ты разом восторжествуешь над ними всеми!
Тиберий только презрительно фыркал в ответ, глядя на похотливого юнца, кувыркающегося голышом в гуще женских тел, однако перспектива повторять вчерашние пируэты с расчетливо податливыми проститутками угнетала его скукой.
— Иди дальше, совершенствуйся, постигай новое! — сладко пел Цезоний. — Негоже правителю отставать от своих подданных.
— Ты прямо-таки Сеян от эротики, так и норовишь подбить на преступление, — криво усмехаясь, сострил принцепс.
— Казни меня, император, если тебе придется не по вкусу мое угощение! А хочешь, я сам распечатаю эту вместительную амфору? — воскликнул Цезоний и, приподняв полу тоги, сделал угрожающее движение.
— Нет, не надо! — вдруг испугался Тиберий и устрашился собственной реакции.
— Ну, так не медли, а то проворные девицы, опустошат его всего!
В конце концов Тиберий понял, что с того пути, на котором он оказался несколько лет назад, сворачивать больше некуда, остается только «постигать новое».
Однако сегодняшнее «новое» назавтра устаревало, и покатая тропа уводила его все дальше в темную чащу порока, откуда возврата в нормальную жизнь уже не было. Прошло еще какое-то время, и похоть Тиберия ослепла не только к женской, но и к мужской красоте. Тогда Цезоний начал будоражить его воспаленное воображение знатностью предоставляемых ему молодых людей. Потом и на юношей аристократических фамилий упал спрос. Но страшное подземелье не могло пустовать, поэтому оно наполнилось мальчиками, а заодно и девочками, которых обучали самому грязному разврату. При этом дети не всегда умели держать язык за зубами, и после насилия некоторых из них пришлось покалечить, чтобы развлечения престарелого принцепса не получили огласки.
Так Тиберий оправдал все авансы на злодейства, выданные ему согражданами.
11
Сенатор консульского ранга, известный законовед Кокцей Нерва отказался от пищи с намерением уйти из жизни. Узнав об этом, Тиберий пустился в путь, чтобы навестить его на пригородной вилле. Кокцей Нерва был одним из немногих друзей принцепса и оставался таковым до сих пор. Он находился в числе тех, кто сопровождал правителя, когда тот покидал Рим, и какое-то время оставался с ним на Капреях. Смерть этого человека и сама по себе стала бы тяжелой утратой для Тиберия, уже лишившегося почти всех человеческих связей, а добровольная гибель ранила его душу многократно сильнее.
Принцепс застал друга в добром здравии и ясном рассудке, все его близкие были живы и здоровы, ему самому тоже ничего не угрожало. Видимых причин для самоубийства не просматривалось. А если отсутствовали личные причины, то, значит, честного сенатора удручали общественные катаклизмы.
Несколько часов Тиберий допытывался у друга правды о его жестоком намерении, но тот уходил от прямого ответа и вообще был немногословен, явно тяготясь беседой с тем, чьим расположением он больше всего на свете дорожил еще несколько лет назад.
— Я решил умереть, потому что пришло время, — упрямо твердил Нерва, глядя в пол.
— Почему ты так считаешь? — удивлялся Тиберий, и тоже опускал глаза, почему-то не смея смотреть другу в лицо. — Если измерять время состоянием здоровья, то тебе еще далеко до конца, а если перспективами на благополучие, то ты и вовсе должен жить вечно. Тебя все ценят и уважают, но, даже будь у тебя враги, я никому не дам в обиду лучшего друга. Меня предавали те, кого я считал друзьями, а я — нет.