— Я не могу брать на себя решение столь масштабной государственной задачи, — не без сарказма заметил он в ответ на разноголосый хор, поющий одну и ту же молитву о миллионе.
Дальше он запнулся. Нужно было как-то обратиться к этой толпе просителей, но назвать их отцами-сенаторами, как велось с республиканских времен, у него не поворачивался язык, тем более что они будто бы сами признали собственную несостоятельность, а — квиритами — было бы жестковато. После некоторой борьбы дворцовая школа лицемерия все же уступила брезгливости, и Тиберий никак не назвал этих людей.
— Будет справедливо, если проблемы сенаторов, возникшие столь внезапно и в большом числе, решат сами сенаторы, — сказал он. — Думаю, будет правильно, если вы подадите свои прошения в сенат. Однако полагаю, что собрание потребует от вас обоснования этих заявлений, подтверждающего ущербность ваших состояний.
Дав неуклюжий, но категоричный ответ, Тиберий избавил казну от человеческой саранчи, поскольку никто из просителей не сумел представить доказательства свой бедности. Но всеобщая ненависть к принцепсу возросла еще больше. «Он специально спровоцировал этот фарс, — говорили сенаторы, оставшиеся при прежних миллионах. — Он хотел поиздеваться над нами, унизить нас! А мы-то, наивные, поверили, будто Тиберий способен на благородный поступок!» Плебс не понял, что сохраненные деньги в конечном итоге послужат его благу, он, как обычно, ничего не понял, но вынес категоричный приговор: «Добро в исполнении отвратительного Тиберия — это то же самое зло!»
Вскоре Тиберий еще сильнее разгневал сограждан. Сенатор Аврелий Пий обратился к собранию с жалобой, что прокладка у его дома дороги и водопровода расшатала строение и привела жилище в полную негодность. Он просил у государства материальную помощь на ремонт. Но либо Пий был недогадлив, либо слишком благочестив в соответствии со своим именем, только он не вызвал интереса у преторов казначейства и получил отказ. Тиберий же, расследовав дело, убедился, что Пий прав, и выделил ему деньги. Сей поступок он усугубил дерзким заявлением, что и впредь все выплаты из казны будут производиться по-честному.
Граждане вновь возроптали: «Принцепс подавляет свободу, творит произвол!» Однако наиболее богатые тут же ринулись к принцепсу с плачем о своих покосившихся дворцах, надеясь отхватить себе долю «произвола». Увы, им не удалось обмануть проницательность Тиберия, которую окружающие все чаще называли подозрительностью.
Тиберий руководствовался простым и ясным, как ему казалось, принципом: поддерживать честных людей, попавших в объективные затруднения. Но понятие о справедливости было утрачено его соотечественниками. Это понятие подразумевает комплексную оценку ситуации в каком-либо социуме, что возможно, если система координат личности совпадает с общей системой. Но морально измельчавшие люди живут исключительно в частной системе координат, ориентированной на индивидуальный интерес, воспринимаемый в узком смысле. Здесь тесно понятию справедливости, тут тиранически господствует «мое». Но для Тиберия ввиду его статуса правителя целой страны «мое» в значительной мере совпадало с общественным. Различие в ценностных системах координат и приводило к недоразумениям и непониманию между ним и гражданами. «Кому-то принцепс что-то дает, — размышляли эти люди, — но когда к нему обращаюсь я, то получаю отказ». Поскольку «мое» для них «добро», а «не мое» — «зло», то и получалось, что Тиберий зол. В то же время римляне подспудно ощущали ущербность своих оценок. Но они не по собственной прихоти утратили способность воспринимать общие интересы, их лишила этого система. Однако система для них олицетворялась в принцепсе, а значит, Тиберий был дважды виноват перед ними. Так каждая из сторон «несла свой крест», страдая за чужие «грехи».
Тиберий выходил на площадь, смотрел на толпу и не видел людей. Ему чудилось, будто у всех одинаковые лица, один голос, одна и та же мысль злобно блестит в глазах. Что бы он ни сделал: дурное или хорошее — все встречалось ропотом недовольства и ненавистью эпиграмм. «Где вы, римляне? — спрашивал самого себя Тиберий. — Такие, как сейчас, вы не могли создать великую цивилизацию, вы способны только разрушать. Значит, существовали другие римляне… Неужели их всех порезали Цезарь, Антоний и Октавиан?»
Последнее имя укололо его давней занозой ревности и повернуло мысль в другую сторону. «Августа вы нахваливали. Он заставил любить себя, глядя на вас с монет, вызывая почтение гордым обликом бесчисленных статуй по всему городу, умиляя трогательными картинами на барельефах, где его окружают прелестные детишки и толпы счастливых сограждан. Он улыбался вам с трибуны амфитеатра, и вы были счастливы оттого, что сидели рядом с ним. И это все, что вам нужно? Я же действую исключительно рационально, без показухи. Однако этот рационализм вынудил меня расправиться с конкурентами. Может ли народ любить меня, если я убил Постума, Юлию, Семпрония? — испугался внезапному сомнению Тиберий. — Хорошо было Августу: все его соперники полегли в гражданской войне и в ходе проскрипций. После такого кровопускания легко править обессиленным народом. Но теперь выросло новое поколение, наглое и своевольное, потому что не знает той бойни, и притом не до конца утратившее дух республиканской свободы. Оно не боится меня, поскольку не может оценить блага мира. А ведь, устранив конкурентов, я всю страну избавил от гражданской войны. Получается, что я поступил правильно, но любить меня все равно нельзя. Выходит, эта толпа несправедлива ко мне и в то же время по-своему права».