Тиберий побледнел, и по его белому лицу пошли красные пятна. Однако более он ничем не выдал волнения, поскольку понимал, что за ним следят и жаждут увидеть его в гневе.
Актер замысловатой тирадой «въехал» в прежний сюжет и теперь в нем трудно было узнать того, кто только что нанес пощечину самому могущественному человеку в мире. Но, как только страсти улеглись, последовала сцена, где мать журила сына-недотепу. Текст был вполне безобидным, но зато актриса так живописно изображала осанку и походку Ливии, говорила нарочито повелительным тоном, а ее партнер столь точно копировал манеры Тиберия, что публика хваталась за животы и задыхалась от смеха. Далее подобные издевательства над принцепсом сделались регулярными, словно актеры устроили состязание, кто сильнее уязвит угрюмую, поникшую головою фигуру, сидящую в почетной ложе.
А Тиберий, чтобы не сойти с ума от бешенства, повторял про себя собственную фразу, сказанную им в сенате: «В свободном государстве должны быть свободны и мысль, и язык». Но периодически его мозг вскипал, и тогда ему виделось чудовищное землетрясение, сокрушающее многоэтажное сооружение, обрушивающее скамьи с этими вопящими, озверевшими от безделья и ненависти людьми и погребающее всех их под обломками.
Тем временем актеры совсем распоясались и в своих репликах стали нападать друг на друга. На самом деле принцепс интересовал их гораздо меньше, чем коллеги по ремеслу, соперники по славе, враги, отвоевывающие у них поклонников. Зрители тут же разделились во мнениях, согласно своим пристрастиям, и принялись яростно поддерживать любимцев и освистывать их конкурентов. Вскоре театрализованный конфликт на сцене спровоцировал драку на трибунах, переросшую в настоящую битву.
Тиберий с отвращением смотрел на эту бойню, но не мог отделаться от чувства злорадного удовлетворения. Словно боги вняли его скрытым желаниям и, сняв покровы лицемерия с толпы, представили ее в настоящем свете. Тайное вдруг сделалось явным. Духовная грубость, низость и злобность плебса вырвались на поверхность и предстали оку небес чудовищным побоищем в огромной получаше театра. «Надо бы привести сюда гладиаторов и поставить их на сцене, — подумал Тиберий. — Пусть бы они посмотрели, как их зрители отрывают друг другу головы».
В конце концов нарядам преторианцев удалось разогнать безумную толпу. Многих при этом арестовали. На трибунах валялись трупы, истерически вопили раненые, по лестничным проходам лилась кровь. Театр!
В этом «представлении» погибли не только зрители, но и солдаты, был убит центурион, тяжело ранен военный трибун. Таковы были развлечения богатейшего и еще совсем недавно просвещеннейшего народа в мире.
После празднеств Тиберий несколько дней ходил молчаливый, вынашивая какую-то мысль. Вообще-то, он все решил еще в театре, но, будучи верным своему нраву, не торопился с принятием мер, вновь и вновь обдумывая каждую деталь. Затем собрал сенат.
Открывая заседание, он сказал: «Я полагаю, отцы-сенаторы, что сегодня ваши умы, как и мой, занимает факт бесчинств в театре, а также в амфитеатре и цирке. Нет, я говорю не о том, что происходит на сцене или арене: если плебс столь испорчен, пусть карает себя такими зрелищами. Но преступление с арены перебросилось на трибуны, а завтра оно может захлестнуть весь город.
Недавно мы боролись с мятежом в войсках. Бунт легионеров представлял серьезную опасность для государства, но дело происходило на периферии. Теперь же кровопролитие свершается в центре столицы. Нравственная болезнь переросла в физическую. Считаю, нам нужно всерьез подумать над этой проблемой».
Далее принцепс витиевато в духе своего учителя красноречия Мессалы Корвина, но без его блеска и чистоты слога, поговорил о добрых нравах былого Рима, извлек из его богатого исторического наследия поучительные примеры и, полагая, что ему уже удалось разбудить сенаторов, предложил им высказаться.
Полилась вода речей. Тиберий тужился отфильтровать суть, чтобы добыть крупицы золотого песка идей из мутного словесного потока. Эта смышленая публика быстро уловила, чего он от нее хочет, и наперебой предлагала меры борьбы с беспорядками на массовых мероприятиях. Однако все это облекалось в такую форму, чтобы никак не могло быть принято.