«Если ты хочешь сделать Пифокла богатым, нужно не прибавлять ему денег, а убавить его желания», — цитирует Сенека Эпикура для интерпретации своей мысли. И еще: «Бедность, живущая по закону природы, большое богатство»; «Кому не кажется верхом изобилия то, что есть, останется бедняком, даже сделавшись хозяином всего мира».
«Нет разницы, положишь ты больного на деревянную кровать или на золотую: куда его ни определи, он понесет с собою болезнь. Так же не имеет значения, окажется больная душа в бедности или в богатстве: ее порок всегда при ней», — утверждает Сенека приоритет естественных ценностей. «Пусть вошедший в наш дом дивится нам, а не нашей посуде» — призывает он. Порочность собственности как регулятора общественных отношений также нашла отражение в его высказываниях. «Пока ты будешь на все зариться, все будут зариться на тебя» — предостерегал он.
Римляне, как никакой другой народ, возвышались над золотом и затмевали его хищный блеск сиянием своей славы. «Я предпочитаю не иметь золота, а повелевать теми, кто его имеет», — сказал Курий Дентат самнитам в ответ на предложение взятки. Но в результате грандиозных побед римлян к ним, как в сточную канаву, стеклись презренные металлы со всего Средиземноморья. Золото не корродирует, но подвергает коррозии все, с чем соприкасается. Золото имеет всех, кто его имеет. На закате республики Римское государство населяли отнюдь не такие люди, какие его создавали, и, разграбив Галлию, Юлий Цезарь купил двести сенаторов. А с утверждением монархии путь аристократам к славе оказался окончательно перекрыт. Им в утешение осталось только богатство. Но если слава сияет, то богатство только «пускает пыль в глаза». Отсюда и стремление к роскоши, которая неизменно возвращалась в Рим после каждой попытки изгнать ее.
Однако проблема порабощения людей вещами угнетала общество, и в сенате давно созрело мнение о необходимости ограничения роскоши. Тиберий никому ничего не навязывал, предоставив решить участь богатства самим богачам, показав тем самым, насколько они еще принадлежат самим себе. Впрочем, в то время многие вольноотпущенники были богаче сенаторов. Не выделялся в этом плане и сам принцепс. Даже враждебные Тиберию историки отмечали, что его имения были невелики.
С критикой роскоши выступили консуляр Гатерий и преторий Октавий Фронтон. Они пространно импровизировали на темы, позднее запечатленные Сенекой. После прений было принято постановление, воспрещавшее употреблять на пирах массивную золотую посуду и «унижать мужское достоинство шелковыми одеждами». Фронтон мечтал о консулате, поэтому был настроен радикально. Он требовал установить предельную меру для серебра, утвари и числа рабов домашней прислуги. Но за серебро заступился Азиний Галл. По-своему его речь была логичной. Но при соблюдении логики решающее значение приобретает система координат. Стоики соотносили потребление с человеческой природой, а Галл — с богатством государства. Поэтому первые сделали вывод о вреде роскоши, а последний пришел к заключению о ее пользе. «Людей, наиболее выдающихся, которые должны брать на себя и больше забот и подвергаться большим опасностям, чем кто бы то ни было, — говорил Азиний, совершая легкий подлог отождествлением богатых с выдающимися, — не следует лишать средств, приносящих смягчение этих забот и опасностей».
Лишив себя права на золотую посуду и шелк, сенаторы заткнули рот совести, как сегодняшние богачи избавляются от чувства морального дискомфорта благотворительностью, и потому с удовольствием приняли от Азиния возвращенное серебро. Фронтон остался наедине со своей принципиальностью, а все сенаторы примкнули к Азинию Галлу. Тиберий понял, что на сегодня ресурс моральности высшего сословия исчерпан, и высказал мнение о несвоевременности дальнейших мер по ограничению роскоши. Он внес только одну поправку в постановление. Там, где говорилось о запрещении использования дорогих сосудов с накладными табличками, этот борец за чистоту родного языка попросил заменить греческое слово «эмблема» каким-нибудь латинским аналогом. Однако, выказав в целом несвойственную ему мягкость, принцепс тяжеловесно заключил, что если нравы общества хоть в чем-то пошатнутся, то найдется кому заняться их исправлением.
Но на этом заседание не кончилось. На ораторское возвышение взошел видный сенатор Луций Кальпурний Пизон, младший брат Гнея, и изъявил желание уже сейчас вступиться за нравы. Гневным словом он ударил по червю коррупции, разъедающему остов государства. При ведении общественных дел магистраты и чиновники руководствуются лишь частной выгодой, суды продажны, а любого, вступившегося за правду, дерзкие ораторы шантажируют сфабрикованными обвинениями — утверждал он. Прогремев раскатами грома праведного возмущения, Луций Пизон заявил, что покидает порочный Рим с намерением поселиться в самой дальней италийской деревне. С этими словами он направился к выходу из курии. Однако ему навстречу бросился Тиберий и принялся упрашивать его остаться, даже взял за руку, чтобы удержать. Принцепс был очень почтителен и сладкоречив в отношении Пизона, но в душе испытывал совсем иные чувства.