Пизон развернул бурную деятельность по организации широкого фронта борьбы с последователями Германика. В другой ситуации он, наверное, добился бы успеха, но в этом случае ему противостоял не менее опытный и энергичный римский военачальник. Сенций со своим войском оперативно выступил навстречу противнику и дал ему бой раньше, чем тот успел собраться с силами. Разноплеменный плоховооруженный сброд Пизона был разбит, после чего самого предводителя посадили на судно и отправили в Рим.
11
Дурные вести с Востока пришли в столицу студеным северным ветром и развели в людских душах осеннее ненастье. Уныние повергло римлян в тяжкую апатию, периодически взрывавшуюся приступами гнева.
— Недолговечны народные любимцы! — сетовали простолюдины. — Их преследуют тайной ненавистью властелины, против них настроена сама судьба! Нелепая смерть постигла Друза, отца Германика, а теперь и его самого одолел неведомый недуг!
— Зато проклятый Тиберий, который никому не нужен и которого никто не любит, жив и здоров, как бык! — эхом отзывалась толпа на плач по Германику.
— Теперь уж, точно, нужно забыть о надеждах на свободу и равноправие! — приговором звучал итог народных размышлений.
Некоторые грустили, молча впав в прострацию, другие же выплескивали негативные эмоции в буйствах. Такие осыпали камнями храмы и опрокидывали алтари богов, мстя коварным небожителям за несправедливость к людям. А некоторые выбрасывали на улицу новорожденных детей, как появившихся на свет в несчастливый день. Общее горе примирило многих недругов, беда сплотила римлян, сообщив народу невиданную ранее силу, но ее некуда было направить, так как пути созидания оказались закрыты.
Оплакивая Германика, Рим окончательно прощался с мечтой о возрождении республики. Иллюзия о справедливом общественном устройстве, соответствующем человеческой природе, наивно персонифицированная в одном лице, погибла насильственным путем, так и не успев рассеяться. И это задним числом придавало ей видимость реалистичности. Люди действительно верили, будто один человек, явившись на сцену в ходе дурной трагикомедии, как бог из машины в греческой пьесе, способен повернуть историю вспять и спасти разлагающуюся цивилизацию.
Но если почивший Германик олицетворял в себе все лучшие чаяния римского народа, то Тиберий виделся ему носителем самого худшего, что было привнесено в римский мир за последнее столетие. Однако несчастный Германик унес это лучшее с собою в могилу, а Тиберий водрузил все худшее на трон. Вот таков был расклад добра и зла в понятии римлян того времени, оказавшихся лишенными не только надежды на прогресс, но и иллюзии.
Впрочем, даже потерянные поколения, которые деградирующие общества презрительно выплевывают на свет, состоят из физически здоровых людей, желающих жить и радоваться. Поэтому римская мечта все еще содрогалась в предсмертных конвульсиях. Какие-то купцы привезли привет от Германика, которого они оставили в Азии еще живым, и Рим воспрянул. Волна ликования захлестнула столицу. Казалось, даже трон Тиберия пошатнулся от напора народной радости. Но придуманным счастьем можно опьяниться, однако им невозможно жить. Запал пустого оптимизма развеялся, и Рим снова погрузился в пучину отчаяния. В городе начался несанкционированный траур. Общественная жизнь остановилась. Даже неугомонная торговля притихла, перекрестки и площади больше не оглашались настырными призывами к пешеходным монетам. Смолк голос правосудия, опустели судебные залы. Форум был тих, как звездная ночь, хотя людей на нем толпилось не меньше, чем небесных светляков, изливающих печальное сиянье на этот город после заката. Пришлось сенату издать постановление о трауре, дабы народ скорбел с ведома властей. В честь Германика были придуманы самые разнообразные мероприятия по увековечиванию его светлой памяти в этом темном мире. Отныне его имя должно было провозглашаться в песнопениях жрецов салиев, его изображение из слоновой кости — проноситься в торжественной церемонии открытия цирковых представлений, повсюду устраивались места поклонения памяти героя, воздвигались статуи, возводились триумфальные арки.
Тиберий безучастно внимал этому фейерверку почестей, извергаемых впавшими в пафос сенаторами. Лишь однажды он вмешался в обсуждение, когда было предложено поместить в галерее библиотеки Палатинского дворца большой щит с изображением Германика среди портретов столпов римского красноречия. Тиберий заявил, что красноречие оценивается не по высокому положению в государстве, и поэтому он посвятит Германику такой же щит, на каких запечатлены другие римские писатели и ораторы.