Для незадачливого плебса все здесь было ясно и четко раскладывалось по лицам и знакам: тяжкое горе, которое обозначено черной урной, добро в образе великолепной Агриппины, и зло в обличии отвратительного, вечно всем недовольного принцепса. Народ вел себя в соответствии с таким пониманием обстановки. А многолюдство, всегда умножающее эмоции, и траурная атмосфера, нивелирующая приличия, делали выражение страстей толпы особенно откровенным. Даже на Родосе, будучи всеми гонимый, Тиберий не испытывал такой муки, как в этот день. Провожая урну с пеплом Германика, он нес в себе пепел собственной души, отравленной людским непониманием и сожженной ненавистью.
Когда же ночь позволила Тиберию, наконец-то, скрыться от толпы в своем дворце, он в мраморной тишине атрия ощутил себя, как в склепе. Гложущая боль униженья усилилась, едва только он остался в одиночестве. От оскорбления не спрячешься в четырех стенах, его всегда придется носить в себе.
— Я говорила тебе, что не следовало идти к разъяренной черни, — раздался из темноты голос Августы.
Тиберий вздрогнул и неприязненно поежился при звуках знакомой речи, но в следующий момент едва не бросился в объятия матери, как в далеком детстве. С трудом удержав эмоции в кулаке воли, он сказал:
— Как же было не идти?
— Может быть, ты пойдешь и на погребенье?
— А разве есть шанс избежать…
— Будешь выдавливать слезинки из холодных старческих глаз, когда они поволокут горелую пыль в мавзолей?
— Августа, как ты выражаешься? Ведь он был твоим внуком!
— Да, очень давно, до того, как он стал мужем Агриппины. Август изменял мне телом, а этот изменил душой. Он всецело предался ей! Она его околдовала и подчинила. Но зато ты, Тиберий, целиком мой! Даже когда ты гневаешься на меня, когда ненавидишь — все равно мой!
— Давай пройдем в таблин и зажжем светильник, — нервно сказал Тиберий, чтобы сменить тему.
Когда они расположились в кабинете и их разделил бледный свет масляного фонаря, Тиберий с надеждой спросил:
— Августа, ты не бросаешь слов на ветер. Скажи, что ты придумала во спасение от злобы разъяренной толпы?
— Мы никуда не пойдем. Мы не будем участвовать в триумфе Агриппины!
— Но разве отец может отсидеться во дворце, когда хоронят сына?
Августа не спешила с ответом, наслаждаясь мгновеньями торжества над ним, столь явно обнаружившим зависимость от нее.
— Если мы скажемся больными, никто не поверит. Это будет дурно выглядеть, — натужно размышлял Тиберий.
— А разве сегодня ты выглядел не дурно?
В этот момент с улицы донесся рев страдающего плебса, словно рык раненого зверя. Там снова было факельное шествие.
Тиберий совсем сник.
— Я всегда находил выход, но сегодняшний день отнял у меня все силы, лишил меня последней уверенности…
Августа высокомерно усмехнулась и царственным тоном изрекла:
— Да, отец может прятаться дома во время похорон сына, если там же будет находиться и мать.
— Что ты сделала с Антонией? — испуганно воскликнул Тиберий и даже вскочил с места, проявив редкую прыть при его извечной, можно сказать, профессиональной сдержанности.
— Я убедила ее остаться, — с наигранной простотой разъяснила Августа, втайне наслаждаясь своим триумфом, точь-в-точь, как Агриппина несколько часов назад. Сколь схожи все женщины и в торжестве, и в горести!
— Это невероятно! Что ты с нею сделала?
— Успокойся, мой мальчик, мое великовозрастное порочное дитя, все честно и добровольно. Я всю жизнь управляла мужчинами, что же против меня какая-то женщина, пусть и твоя любимица? Мне подчиняются все, а она ничуть не лучше других, напрасно ты ее так боготворишь.