Особенно это совершенно беззащитное место за маленькой мочкой уха. Особенно позвонки и крылья лопаток, особенно изгибы талии, особенно этот еле заметный пушок, к которому так хочется вновь прикоснуться.
Вдох.
Пауза затягивается. Кажется, терпению придет конец в тот момент, когда он дотронется до нежной кожи в основании шеи, и Юра медлит, проклиная всё на свете. Ксения лежит, обняв руками подушку, отвернувшись от него и прикрыв глаза – вполне возможно, в терпеливом ожидании, когда он уже нанесет эту мазь и оставит ее в покое. Часы на запястье левой руки показывают 22:45. В 22:48 он должен выйти из этого люкса – кровь из носа, но должен!
Выдох.
— Приступим, — хрипло бормочет врач, касаясь ладонями плеч.
***
Время стоит. Сердце колотится как сумасшедшее, не желая оставаться в этой тесной клетке, желая быть услышанным. Вдохи, выдохи так осторожны, так продолжительны и так бесшумны, словно их двоих здесь нет, словно комната пуста. Шумно выдохнуть – значит, выдать себя с головой, показать; вдохнуть полной грудью – все равно, что кричать.
Прикосновения тактичны, но оставляют на коже невидимые ожоги, от них сводит мышцы всего тела, нутро стягивается и невыносимо ноет. Руки теплые, нет, горячие, такие же горячие, как полгода назад. А может, еще горячее… Её пальцы впились в подушку и в таком положении онемели; еще чуть-чуть, и губу Ксения себе точно прокусит – невозможно спокойно лежать, изображать безразличие и кроткость, чувствуя, как скользят по коже его ладони: сильнее нажим – по плечам, ребром – вдоль позвоночника, совсем легко, фактически невесомо – по пояснице. Скользят и вновь возвращаются к лопаткам, чтобы зайти на очередной круг.
Прикрыв глаза, Юра двигается буквально на ощупь, благо, опыт позволяет это делать: если он будет смотреть на нее сейчас, если будет видеть выражение ее лица, улавливать малейшие его изменения, осознавать, насколько реально происходящее, всё покатится в тартарары. Уже катится… Несётся! Всё с безумной скоростью несётся под откос!
Самообладанию секунда за секундой приходит медленный, мучительный конец, и врач пытается собрать по крохам то, что от него еще осталось. Смешно… Там, сверху, кажется, кто-то решил над ним сегодня поглумиться, проверить, где его предел. Очень близко, уже дышит в затылок.
Глаза прикрыты, и теперь, за неимением возможности видеть, его накрывает волной тактильных ощущений, концентрирующихся на кончиках пальцев, в ладонях. Кожа – прохладная, бархатистая, упругая: просто преступление такую иметь. Мягкие, гладкие, неподатливые волосы – их время от времени приходится поправлять, потому что они не хотят лежать спокойно, норовя вновь закрыть шею. Мышцы спины напряжены. Почему? Зажимы? Он уверен, что не причиняет ей боли.
Он причиняет ей боль. Эти осторожные вдохи и выдохи лишают легкие кислорода, и они горят. Пытаться контролировать волнами проходящую по телу дрожь, не издавать звуков, готовых вот-вот сорваться с губ, из последних сил сдерживаться, чтобы не развернуться к нему резко, не притянуть к себе, схватив за воротник – да, держать себя в руках становится больно физически. Отчаяние накрывает.
Ей нужен знак, единственный знак! Пусть он словно невзначай сдвинет край одеяла, пусть спустится ниже, заденет бедра. Пусть пойдет по бокам, выше и выше, неслучайно коснется кончиками пальцев чувствительной кожи груди. Пусть наклонится чуть ближе, так, чтобы она ощутила кожей дыхание. Пусть задаст вопрос и выдаст себя голосом. Пожалуйста! Она наплюет на всё. Она же вот-вот кончится вся, сгорит.
Его движения намеренно точны: Юра не позволяет себе ни единого лишнего. Он словно определил зону, за которую не выйдет под страхом смертной казни. Пальцы стремятся туда, к сонной артерии, к мочке уха, к пушку на шее, дальше, к подмышечным впадинам, вниз вдоль ребер, к животу, под живот, по бёдрам – пальцы хотят быть смелее, наглее, сильнее, но он не может им позволить лишнего сантиметра. Все еще пытается не позволять. Они против и начинают предательски подрагивать.
Врач изучает еле видимый глазу узор постельного белья, изучает фактуру ткани, изучает, как тени от ламп падают на поверхности, рисуя на них свой собственный узор. Хочет отвлечься на шебуршание в клетке ручной белки, хоть на что-то, но все до одной мысли заняты ею. Почему она так напряжена? Почему ни звука, ни слова? Что происходит? Недовольна, что пришлось подчиниться его требованиям, с трудом выносит этот ядерный запах, или…?
Потерялся во времени, оно замерло, не идет. То ли минута прошла, то ли вечность, а он, кажется, вовсе не желает прекращать пытку над самим собой. В этом молчании ему мерещатся слова, молчание звучит слишком громко, надрывно. Её дыхание еле уловимо изменилось, став поверхностнее и словно бы чаще, шумнее. Нет, этого не может быть… Это всего лишь плод его воспаленного воображения! Пора заканчивать… Еще минуту и всё.
Воображение подкидывает картинки против её воли. Честное слово, Ксюша пытается изгнать их из головы, но они становятся лишь ярче, красочнее, реалистичнее, правдоподобнее. И она сдается.
… … …Наклоняясь к самому её уху, Юра шепчет, дыханием обжигая кожу:
— Что же Вы молчите, Ксения? Еле терпите меня?
Ладонь, уверенно двигаясь по спине от плеча к пояснице, юркает под край одеяла и, проскальзывая по белью, ложится на бедро, слегка его сжимая. Врач ждёт реакции, но ощущения остры настолько, что её парализует окончательно.
— Мммммм…
Это всё, на что она оказывается способна. Дыхание сбилось, по венам течет кипяток, язык отнялся, губы пересохли, и ожидание – невыносимо.
— Ясно всё с Вами. Хорошо…
Удовлетворенно усмехнувшись, Юра продолжает свою изощренную пытку. Рука, явно намеренно задевая кружевную ткань, выныривает назад в условно безопасную зону. Теперь он с ощутимым давлением ведет костяшками пальцев две дорожки вдоль позвоночника – от крестца к основанию шеи, и по спине во все стороны разливаются волны тепла.
— А так – хорошо?
Ответ ему не нужен, он и так его знает. Резко сбившееся с полминуты назад дыхание говорит лучше всяких слов. Ладони возвращаются на плечи и скользят по предплечьям. Твердо намереваясь освободить ее руки из плена подушки, врач легко, аккуратно тянет их в стороны, разводит и укладывает вдоль тела. Еле касаясь подушечками пальцев тонкой и очень чувствительной кожи на локтевых сгибах, рисует воздушную линию к запястьям, вкладывает её пальцы в свои; ощутимо сдавливая, медленно пропускает между фалангами от основания до самых кончиков, отпускает, и кисти тут же безвольно падают на простынь. Захватывает запястья в кольцо, в плен, сводит их за спиной, перехватывая одной рукой.
— А так?
«Делай со мной, что хочешь…»
С губ срывается еле слышный протяжный стон, она больше не в силах его сдерживать. Он с ней играется, доводит до какого-то безумия, ничего для этого не делая, ему нравится следить за реакцией ее тела, видеть её напряжение, слушать дыхание, нравится мучить. Он абсолютно никуда не торопится.