Чем сильнее пьянел ветеран, тем свирепее становился его взгляд и громче голос. Отец в такие вечера старался не показываться постояльцу на глаза, иначе майор начинал его «строить». Старик, пьяно глядя прямо в глаза отцу, выкрикивал: «Равняйсь! Смирно!» и «воспитывал» за то, что отец не служил в армии и не принимал участия в боевых действиях. Заканчивались такие вечера всегда одинаково: пьяный ветеран, пуская слезу, поднимался со своего стула. Ему это удавалось с большим трудом, и больше одного шага он сделать не мог, с грохотом валился на пол. Мы с отцом поднимали ветерана под руки и волоком перетаскивали в номер, где он, в полном обмундировании, до утра валялся на кровати, пуская слюни и сопли в подушку. Кстати, в один из таких вечеров я разглядел на спине, под задравшейся рубахой майора, татуировки: огромная свастика и надпись латинскими буквами, я увидел только начало «Got…», что было дальше не рассмотрел. Отец мне сказал, что такие татуировки в войну были практически у многих националистов.
Майор, как я заметил, был очень осторожен, даже пуглив, он регулярно спрашивал меня, как много в нашем районе ветеранов, кто из них говорит на русском языке. Мне в семнадцать лет трудно было понять его состояние, но я точно понял, что за стариком водятся какие-то грехи. Он до смерти боялся встреч со своими бывшими сослуживцами. И это были не просто мои догадки. Как-то, спустя неделю после заселения, майор, будучи в легком подпитии, подозвал меня к себе. В зале кафе никого не было, отец где-то во дворе занимался с газонокосилкой, мама ушла в продуктовый магазин, сестра сидела за уроками, а я посвящал время «общественной нагрузке» — убирал в коридоре на втором этаже.
— Малыш, спустись ко мне, — услышал я голос старика, — мне надо с тобой поговорить.
Я в нашем гостиничном хозяйстве был единственным, с кем майор разговаривал спокойно и даже, можно сказать, дружелюбно. Наверное, виной тому был мой возраст и внешний вид. В семнадцать лет, я со своей розовощекостью и русыми локонами отросших волос, выглядел лет на тринадцать-четырнадцать, хотя рост у меня был весьма приличный для моих лет — почти метр восемьдесят. Я не могу назвать себя, каким-то «отчаянной головой», хулиганом, или просто сорванцом, скорее наоборот, мне больше нравились спокойные занятия, «копание» в интернете и чтение книг. Да, представьте себе, в наше время бумажные книжки еще находили своих почитателей. И я был одним из таких любителей проводить время над книгой при свете настольной лампы.
Майор дождался, когда я спущусь к нему, жестом подозвал к себе поближе. Я не стал кочевряжиться и встал возле него. Неожиданно захмелевший ветеран, приобнял меня за талию и приблизил к себе. Его рука спустилась на мою задницу. Мне стало жарко. Я ведь хорошо знаю, что среди таких стариков военных много любителей молоденьких мальчиков. Я уперся рукой в его плечо и вырвался.
— Что, малыш, напрягся, — мерзкий старик смотрел на меня противно ухмыляясь, — не переживай, я не по этой части. Мне поговорить надо с тобой. Садись.
— Я и не переживаю, — довольно резко отреагировал я, — у меня дел по горло, некогда рассиживаться.
Майор, все так же гаденько ухмыляясь, достал из кармана бумажник, открыл его и вынул оттуда сотенную бумажку.
— Заработать хочешь? — его лицо стало чуть серьезнее, — есть предложение.
— Конечно хочу, — не стал кокетничать я, — а что надо сделать?
— Малыш, надо просто посматривать по сторонам, — как-то пространно ответил старик и тут же продолжил, — если вдруг где-то здесь или в Кадисе увидишь этого мужика, — он показал мне экран своего смартфона, — скажешь мне, договорились?
С фотографии на меня смотрел серьезный мужчина лет пятидесяти. Светло-русые волосы, очень короткая стрижка, небольшая небритость, вытянутое лицо с мешками под глазами, верхушка правого уха, как будто срезана. Через все лицо протянулся грязно-серый шрам, полностью перечеркнув левый глаз. Верхняя одежда цвета хаки.