— Он мне не поверит.
— Но ты мог бы хотя бы поговорить с ним.
— Я не стану с ним говорить. Он зашоренный, упертый старик, закоренелый консерватор. Он намертво завяз в структурированном обществе.
— Откуда у тебя все это?
— От отца.
— Ну вот, видишь?
— Нет, — мотнул головой Джеймс, — ничего я не вижу. Я не буду говорить на их языке. Пусть они сперва заговорят со мной на нашем.
— Короче говоря, ты твердо выбрал нас?
— Да, сэр.
— Вплоть до полного исключения их?
— Да, сэр.
— Тогда мне нечего больше сказать.
— Конни, — сказала Констанс Константину, — нам нужно серьезно поговорить.
— Сейчас?
— Да.
— И о чем бы это?
— О Джемми.
— А что такое с Джемми?
— Он сложный ребенок.
— И в чем же таком его сложности?
— Он медленно развивается.
— Опять та же самая песня? Да брось ты, Конни, он же научился ходить. Чего ты еще от него хочешь?
— Но он не научился говорить.
— Говорить! Слова! Слова! Слова! — Константин выплевывал это слово словно ругательство, — Я прожил со словами всю свою жизнь, и я их ненавижу. Ты знаешь, чем являются по большей части слова? Это пули, которыми люди друг в друга стреляют. Слова это оружие убийц. Язык должен бы служить прекрасной поэзии и общению, но мы его испоганили, отравили, превратили в поле соревнования и вражды. И побеждает в этом соревновании совсем не тот, кому есть что сказать, а самый ловкий и проворный. Вот и все, что я могу сказать относительно слов.
— Все верно, милый, — сказала Констанс, — и нашему сыну давно бы пора стрелять словами, а он почему-то этого не делает.
— Надеюсь, что никогда и не будет.
— Однако он должен, и нам бы нужно отвести его к врачу. У него аутизм.
— Аутизм, — сказал Профессор, — это ненормальная поглощенность своими фантазиями, доходящая до полного исключения внешнего мира. Мне доводилось видеть лабораторных страдальцев, доведенных до этого прискорбного состояния изуверскими экспериментами.
— Ты не мог бы сформулировать это в математических терминах? — спросил Кроу, — Я как-то не улавливаю смысла этих слов.
— Да, совершенно верно. Кхе-кхе. У меня тоже возникают некоторые трудности с пониманием. Я уверен, что наш уважаемый друг будет добр изложить все это попроще.
— Попроще? — спросил Белый Крыс. — Он не желает говорить.
— Не желает говорить? Боже милостивый! Да этот фонтан просто не заткнуть. Вот только вчера он ввязал меня в двухчасовое обсуждение правил ведения парламентских дискуссий…
— Он не желает говорить по-человечески.
— А-а…
— Главный questo состоит в том, способен ли он? — сказала Халдейская Курочка. — Многим рожденным под знаком Торсоса весьма difficulto…
— Таурус! Таурус! И можешь успокоиться. Джеймс вполне способен говорить, он просто не хочет.
— А что такое фантазия? — спросил Кроу.
— Галлюцинация.
— Ну а это-то что такое?
— Нечто нереальное.
— Ты хочешь сказать, что он нереален? Но я видел его не далее чем вчера, и он вполне…
— Я не намерен обсуждать сейчас метафизику реальности. Те из вас, кого она интересует, могут обратиться к моему курсу по тезису, антитезису и синтезу. В ситуации с Джеймсом нет ровно ничего сложного: он говорит с нами на нашем языке, он не хочет говорить с родителями на их языке, они встревожены.
— А что их тревожит?
— Они подозревают у него аутизм.
— Они думают, что он нереален?
— Нет, Кроу, — терпеливо сказал Профессор, — они прекрасно знают, что он реален. Они подозревают у него дикий психологический выверт, мешающий ему говорить.
— А они знают, что он говорит по-нашему?
— Нет.
— Так чего бы нам им не сказать? Тогда все сразу встанет на свои места.
— Вот ты им сам и скажи.
— Я не умею говорить по-ихнему.
— А кто-нибудь другой из здесь присутствующих умеет? Хоть кто-нибудь?
Гробовое молчание.
— Так что это блестящее предложение никуда не годится, — констатировал Профессор. — Теперь мы подходим к ключевой проблеме. Они надумали послать его в школу коррекции.
— А чем им плоха наша школа?
— Да они вообще не знают про нашу школу, тупица ты несчастный! Они хотят отдать Джеймса в школу, где он сможет научиться говорить по-английски.
— А что это такое — по-английски?