Вольдемара поразил этот пример несокрушимости жизни, пробивающей себе путь даже в самых непригодных для ее существования условиях. И еще, конечно, сила инстинкта, заставляющая жертвовать собой во имя следующих поколений. В человеке этот инстинкт, к сожалению, уже давно не играет ведущей роли. Самопожертвование у нашей расы не в цене. У нас совсем другой основной инстинкт, инстинкт самосохранения, который, несмотря на свою кажущуюся полезность и обоснованность, оказывается более губительным для нас, чем самопожертвование — для муравьев.
На базаре, также как и везде, горел тусклый аварийный свет. Сквозь наполовину задвинутые ворота шлюза просачивались не менее тусклые оранжевые лучи. Освещение скорее скрадывало открывшуюся картину, к тому же многое тонуло в густых тенях и это было милосердно.
Вольдемар не сразу понял, что заклинило ворота. Он водил своим фонарем из стороны в сторону, пытаясь разобраться в случившемся, но узкий луч света выхватывал очень небольшие куски этой кровавой мозаики, а когда картина сложилась уже в голове, разум все еще отказывался в нее верить. Очнулся он только в коридоре, видя лишь озабоченное, но такое живое лицо Найта, и опираясь о дверь, чтобы не упасть.
— Что там такое? — спросил Стивен.
«Люди-муравьи».
— Лучше тебе туда не входить, — посоветовал Вольдемар и, оторвавшись от двери, побрел по коридору.
Стивен подумал и согласился с Трубецким. Лучше ему туда не заглядывать. Сегодня он уже достаточно повидал, к тому же, не случайно великий Лао-Цзы писал: «Они соблюдали спокойствие. Спокойствием проясняли влажное зеркало перемен. Следуя Дао, не имели желаний. Учили блаженству бездействия». Стивен пожал плечами и пошел вслед за Трубецким спокойный в блаженстве бездействия.
Вольдемар не видел, как он его нагнал, а затем стал заглядывать во все помещения в этом коридоре.
Ответ на вопрос, почему не закрылись шлюзовые ворота был прост и страшен. Люди. Люди, как муравьи лезли в шлюз, задыхаясь и замерзая, ослепленные паникой, не соображая, что они делают, погибая под гильотиной ворот, заливаясь кровью, давя тех, кто упал, задыхаясь и падая на них. А на них лезли еще, еще и еще. Их было много. Очень много. И каждый желал спастись, ничего не соображая, задыхаясь и замерзая в медленно рассеивающейся земной атмосфере, но подгоняемый вперед коллективным безумием. Каждый считал, что именно он достоин спасения.
Мальчишку Стивен нашел в картотеке. Это был небольшой кабинет, увешанный детскими рисунками, пластмассовым столом с компьютерным терминалом и встроенным в стену аварийным шкафом, где помещался скафандр, сейчас небрежно натянутый на ребенка. На женщине скафандра не было и она сидела на полу, обнимая мальчика и глаза ее смотрели прямо на Стивена.
Он поежился, встретившись с ее мертвым взглядом. Ему даже показалось, что в нем запечатлелась последняя мольба и надежда на то, что ее ребенка спасут, что он останется жив и что она не продлевает его агонию, когда в скафандре начнет кончаться воздух и все тело ребенка начнет ломать неодолимое желание вдохнуть, легкие послушно и судорожно будут набирать азот и углекислый газ, но мозг будет требовать и требовать кислорода, а мышцы сокращаться в асфиксии.
Бомбардир связался с «Кочевником».
— Сэр, у нас находка. Ребенок в скафандре. Живой.
— А что с остальными людьми? Есть еще кто-нибудь живой? — спросил Фарелл.
— Мертвы, Фарелл. Не сработал шлюз. Я удивляюсь как женщина успела надеть скафандр на ребенка.
— Хорошо, Стивен. Возвращайтесь и несите его на борт. Помощь вам нужна?
— Справимся.
Они соорудили из стула носилки и высвободили из объятий мальчишку (Стивен испытал небольшой шок, когда при этом пришлось отломить женщине руку), уместили его на них. Носилки получились чертовски неудобные и неустойчивые и приходилось прикладывать немало усилий, чтобы не вывалить ребенка на пол. Но это было и к лучшему, так как отвлекало внимание от мертвых тел.
Когда Стивен и Трубецкой ушли на разведку, Фарелл не стал переключать на себя изображения, даваемые им видеокамерами и пустил все на запись. Он предполагал, что в причальном кессоне скорее всего никого живого не обнаружат, иначе кто-нибудь уж догадался бы по пограничным линиям сообщить о катастрофе, а на трупы смотреть не хотел. Не сейчас.
Интересно, как себя чувствует капитан взбунтовавшегося корабля или, точнее, взбунтовавшийся капитан корабля? По прибытию на базу его ожидает немедленный арест, но в расстрел верить не хотелось. На душе было паршиво. И было страшно. Страшно за себя. Страшно представлять, что может через несколько дней ты перестанешь существовать и никто этого не заметит, кроме интендантов, никто не пожалеет о твоем исчезновении и все забудут о твоем существовании. Все будут жить обычной жизнью: женщины рожать, дети расти, влюбленные ссориться и мириться, военные воевать. Земля будет вращаться вокруг Солнца, а галактики разбегаться. А тебя просто уже нет. Сколько человек жило на Земле с начала рода Homo sapiens? Миллиарды? Десятки миллиардов? А скольких из этих ушедших поколений мы помним? Сотню? И ты конечно же не войдешь в эту сотню, а присоединишься к этим безвестным миллиардам, и от этой мысли Фареллу стало жутко. А кто вспомнит лет через десять о погибших в Титан-сити?
Ему подумалось, что может такое беспамятство людей есть затаенный скрытый страх смерти. Ты не помнишь тех кто был до тебя, и значит до тебя никого не было, и значит ты первый. И кто говорит, что я умру? Кто помнит тех, умиравших до меня? Назовите имена этих несчастных! Не помните? И не вспомните, потому что до нас еще никого не было. А мы бессмертны, как боги.
Глава первая. ПИСАТЕЛЬ. Паланга, ноябрь 69-го
Погода в Прибалтике портилась быстро. Это не было феноменом только этой земли — кончалась ледниковая оттепель, позволившая человечеству встать на ноги, то есть выйти из пещер и крушить черепа ближних своих не камнем и дубиной, а — пулями и бомбами, причем вся прелесть была в том, что лично самому тебе это делать теперь и не к чему — достаточно поручить провести искусственный отбор обученным людям. Воистину — прогресс велик! И в ожидании грядущих холодов, грозящих похоронить нашу цивилизацию под толстым слоем льда, мы вступили в потрясающую по своей глупости гонку — кто раньше нас сотрет с поверхности Земли: то ли грандиозный факел атомного пожара, то ли ледовый ластик?
Как свидетельствуют старики, в прошлом веке в это время еще держалась относительно теплая погода, а море вообще никогда не замерзало. Сейчас же стоял ужасный холод (и это в начале ноября, в Литве, а не где-нибудь в Сибири!), море у берега уже замерзло и только пройдя порядочно по льду можно было бы добраться до открытой воды, приобретший неестественный для этих мест цвет Ледовитого океана — свинец плюс угрюмость. Песок был запорошен снегом и ветер гонял его по пляжу, кидая в лицо и царапая кожу. И лишь сосны отдаленно напоминали о недавних временах тепла, солнца и моря своей вечной зеленью, так и не укрытой снегом. Деревья стойко выдерживали удары не на шутку разгулявшегося ветра, не давая ему захлестнуть, разметать, разнести маленькую Палангу.
Я прижимался к исполинской сосне, пытаясь не улететь с ветром, и жалел, что не оделся потеплее и не захватил с собой что-нибудь потяжелее. Надев очки от слепящего ветра, я наконец оторвался от своего защитника и, подталкиваемый в спину, подобрался к замшелому камню, принесенному сюда последним ледником. Усевшись и отгоняя мысли о грозивших мне заболеваниях почек, уха-горло-носа и предстательной железы, я стал смотреть на видневшееся из-за деревьев обледенелое море.
Чувствовалось, что мои традиционные утренние прогулки по берегу и парку накрылись. В отличие от Иммануила Канта я не был столь же педантичен или закален и мог легко пожертвовать нарождающейся привычкой. Видимо придется вот так и сидеть на камушке, подложив под задницу грелку, оставшиеся до лета месяца, когда можно будет возобновить свой моцион.