— Да, это я сделала! — воскликнула она наконец, совершенно раздавленная. — Это я. Я взяла эту старую куртку и отдала ее.
— Так, — каноник раздраженно вздохнул. — Почему же вы не сказали об этом раньше, глупышка, вместо того, чтобы упираться, дескать, вы знать ничего не знаете? Вы хоть спросили у меня или у Мэг, прежде чем ее отдавать? Что-то я не припоминаю, чтобы меня спрашивали.
Сержанту Пайкоту было совершенно ясно, что никому в этом доме и в голову не придет спрашивать разрешения каноника, чтобы отдать что-либо из вещей. Он почувствовал глубокую симпатию к этой респектабельной пожилой дурочке.
Из-за рыданий та не могла отвечать, и Эйврил продолжал:
— Это же так неразумно — отдавать что-либо, тебе самому не принадлежащее, — произнес он. — Теперь это сделалось просто всеобщей манией. Но мне-то совершенно очевидно, что добро, творимое вами для одного, вполне перечеркивается той досадой, которую вы при этом вызываете у другого. Это небрежность мышления, Мэри, небрежность и недальновидность, и от этого всем только хуже. Сперва добудь трудом то, что потом раздашь. Кому вы ее отдали? Какому-нибудь нищему на улице?
Она колебалась, и блик искушения мелькнул в ее покрасневших глазах. В глазах каноника сверкнула ответная вспышка. Пайкоту пришлось признать себя побежденным — старик, казалось, прямо-таки чуял издалека любое вранье.
— А-а, вижу. Значит, это кто-то из ваших знакомых. Итак, кто же?
Миссис Тэлизмен беспомощно ткнулась лицом в ладони.
— Я отдала ее миссис Кэш.
— Миссис Кэш?
Пайкот, услышав, сразу же понял, что это признание. Эйврил откинулся на спинку кресла, полуоткрыв рот, со взглядом понимающим и, как показалось сержанту, растерянным. Внезапно он поднялся и выглянул за дверь.
— Дот! — крикнул он.
— Да, каноник! — высокий приятный голос мисс Уорбертон струился вниз с этажа Мэг. — Иду!
Пайкот ожидал ее появления не без досады. Слушания с ее участием уже имели место, и эта дамочка оказалась, мягко говоря, не в его вкусе. Впрочем, выяснилось, что и канонику ее присутствие тут не требуется, и он продолжал выкрикивать в дверь свои указания.
— Будьте любезны, сходите, пожалуйста, за миссис Кэш!
— Но она, по-видимому, уже в постели, Хьюберт!
Новый поток рыданий миссис Тэлизмен отвлек дядюшку Хьюберта, и он замахал рукой на злополучную Мэри, чтобы хоть как-то их утишить.
— Что такое, Дот?
— Она, по-видимому, уже в постели, дорогой мой! — голос приближался, и уже можно было расслышать стук ее каблучков по ступенькам лестницы.
— Ну так вытащите ее оттуда! — каноника, казалось, возмутило, что подобный вариант не пришел ей самой в голову. — Скажите ей, что умыться она может, но пусть не возится с прической. Можно ведь надеть чепчик. Премного благодарен, Дот.
И, тактично и вежливо завершив разговор, он плотно закрыл дверь в тот самый момент, когда леди уже входила в холл.
— Итак, Мэри, — произнес он, усаживаясь снова, — подумайте надо всем этим хорошенько и не расстраивайтесь больше, чем нужно. Успокойтесь, прошу вас, дорогая моя девочка. Выдержка. Выдержка во всем. Вы сами предложили эту куртку миссис Кэш или это она ее попросила?
— Я, — ох, я и не знаю, сэр!
К изумлению сержанта старик был готов ей поверить.
— А-а, — произнес он, — да, понимаю я. А она сказала, зачем эта вещь ей? Нет. Нет, она и не стала бы говорить. Забудьте, что я сказал. Глупость с моей стороны. Но послушайте, а миссис Элджинбродд не показывала вам какую-нибудь из тех фотографий, что получила по почте?
— Майора? Показывала, сэр. И я сказала, что не понимаю, как это так можно утверждать наверняка.
— А неужели вы не узнали спортивную куртку на том человеке на снимке?
— Да я как-то не думала. Ах, так вот как оно сработано! Господи, мне такое и в голову не приходило.
— Но почему же, Мэри? Я понимаю, если бы это не пришло в мою голову!
— Не знаю, может быть, потому, что снимки не цветные. А цвет как раз и придает этой куртке что-то такое особенное, а на снимке этого не видно.
— Понятно. Теперь ступайте, сделайте себе чашку чаю, садитесь тут на кухне и пейте его, и не уходите оттуда, пока я вас не позову. Вы поняли?
— Да, сэр. Я поняла. Только — ох, каноник Эйврил, если миссис Кэш…
— Ступайте! — тоном, не допускающим возражений, произнес дядюшка Хьюберт и, вынув приходской бланк из корзины, принялся на нем что-то писать своим аккуратным почерком.
И было совершенно ясно, что это — приказ об увольнении, не подлежащий обжалованию. Миссис Тэлизмен жестом, означающим полное смирение, вновь извлекла свой носовой платок и, плача, покинула кабинет.
— Сомневаюсь я, что вы сумеете найти другую такую экономку, в наши-то дни, — вырвалось у Пайкота. Эта бескорыстная тирания уже начинала его раздражать. Он чувствовал, что обязан как-то вразумить пожилого чудака. Иначе выходит нечестно. Нечестно со стороны полиции.
— Разумеется, мне не стоило бы выгонять ее, я и сам об этом подумал. Но как странно, что это так поразило вас, мой дорогой друг. Без этой женщины я умру через шесть месяцев. Ведь она спасает меня каждый январь, когда обостряется мой бронхит, — дядюшка Хьюберт рассказывал об этом откровенно и с юмором. — Но она — сноб, — продолжал он. — Совершенно кошмарный сноб. Ну до чего же много на нашем пути разных ловушек, правда же? Вы не обращали на это внимания? Видимо, нам надлежит быть чем-то вроде эдакого человека-змеи в балагане или чуда без костей, как их называют, чтобы падать и падать в них абсолютно всеми мыслимыми способами. И это достойно всяческого удивления.
Пайкот не отвечал. Его румяное лицо хранило отсутствующее выражение. Ему как-то не верилось, что пожилой господин говорил искренне, поскольку за людьми «этого класса» такого обычно не водится. И это известно каждому полицейскому их участка. Все-таки старик со странностями. В плане психологии. Именно что с заскоком. Теперь эта миссис Кэш, чье имя заставило старика замереть и которую канонику совершенно не хочется обсуждать со своей экономкой. Знать бы, что между ними такое было. Любопытно поглядеть на леди.
Его желание оказалось удовлетворено почти немедленно. Послышался скрип отворившейся двери холла и оживленное щебетание мисс Уорбертон.
— Проходите, миссис Кэш, прошу вас проходите. Пожалуйста, вот сюда. Там такой чудный толстенький полисмен, — ох, Господи, надеюсь, он меня сейчас не слышит! — так что каноник вас не съест. Ах, как вам было у себя там хорошо! Но мне, увы, велено вас привести, ну, понимаете, в чем бы вы ни были, хоть бы и вообще без ничего. Ну проходите же.
Дверь кабинета распахнулась, и мисс Уорбертон вошла. Она была типичной добропорядочной англичанкой средних лет, имевшей несчастье сложиться как личность в то время, когда писком моды были бесшабашные и беззаботные сумасброды из эксцентрических комедий. Воспитание ее было настолько поверхностным, а характер — настолько выраженным, что спустя тридцать лет впечатление она производила слегка ошарашивающее, как если бы незамужняя тетушка из эдвардианского театра в один прекрасный день перестала следить за своими манерами и впала в раскованную веселость. И тем не менее она на всю жизнь осталась такой — очень женственной, очень честной, крайне упорной, простодушной до неуправляемости, — и почти всегда правой.
— Вот она, каноник, — воскликнула мисс Уорбертон. — Прр-рямо из гнездышка! И сон красавицы прерван… Хотите, я останусь?
Глаза ее и все ее славное открытое лицо светилось весельем, а в изгибах тела, на котором любая одежда болталась как на вешалке, сквозила некоторая игривость.