Зеркало представляло собой бронзовый диск восьми дюймов диаметром, его лицевая поверхность была отполирована и окрашена в цвет предрассветного моря. В центре оборотной стороны, покрытой патиной, находилась круглая шишечка-держалка, по краям обрамления — двенадцать знаков китайского зодиака в последовательности их расположения на небесном своде. Вокруг шишечки притаились животные четырех сторон света: на севере — черная черепаха, обвитая змеиными кольцами, именуемая Темным Воином; на востоке — зеленый дракон; на юге — алая птица; на западе — белый тигр.
Энни нравилось это зеркало. Его тяжесть, чуть мутная лицевая поверхность говорили о солидном возрасте. Лицо Энни оно отражало с деликатной проницательностью. Лай сказала, что зеркало сделано в период династии Хань, «еще до рождения вашего бога Иисуса Христа».
Барни знал: что-то произошло, и это «что-то» каким-то образом связано с китайской женщиной; Энни считал, что этих знаний Барни достаточно. В противном случае он испугается, начнет страшно суетиться и сомневаться. Всему, что бы ни затевал Энни, Барни пророчествовал крах. Ведь он мечтал о спокойной жизни, о статусе доверенного компаньона на «Морском флюгере», мечтал всласть покомандовать набранными на борт мальчишками, пребывать в полной уверенности, что Энни раскошелится ему на новую вставную челюсть, если старой придет конец, а еще он мечтал время от времени распевать глупые песенки Эдварда Лира. Ему очень хотелось доверять Энни и видеть впереди долгую счастливую старость у домашнего очага, сидя у которого он предавался бы воспоминаниям на фоне хорошего пианино.
Но Энни все эти скромные планы, мягко говоря, превращал в несбыточные мечты. Энни был безумным. Чем безумнее подворачивалось дело, тем с большим энтузиазмом он в него ввязывался. И это человек, которому уже стукнул пятьдесят один год!
Неудивительно, что Барни начал сильно лысеть именно из-за всего этого!
Подошли к полуразвалившемуся причалу, где стоял на якоре гонконгский паром. Был прекрасный вечер, и они устроили ужин прямо на палубе. Старик приготовил рыбу по-тайски, с креветками и рисом. Ледник был полон «Циндао», бутылка превосходного португальского розового вина стояла на маленьком раскладном столике, покрытом куском ткани в красно-белую клетку. Выглядело все по-домашнему уютно. Энни попробовал вино и налил в кружку Барни, положив рядом с его тарелкой хрустящие гонконгские банкноты — всего пятьсот долларов, после чего сказал:
— Это небольшая зарплата, сынок. Я тут собираюсь ненадолго отлучиться и предоставляю тебя самому себе. Вот письмо, дающее тебе право управлять судном, пока я не вернусь. Смотри не заразись триппером и помни: шестидесятое масло вовсе не восьмидесятое.
— Черт, — буркнул Барни. — Где это ты раздобыл такие деньги?
— Получил небольшой задаток по одному делу.
Энни говорил правду: мистер Чун действительно выдал ему тысячу золотых соверенов. Энни внушительно объяснил Барни, что эти деньги — законная выплата по сделке, а вовсе не взятка или какие-то там чаевые. В китайском понимании это ставило человека в положение раболепствующего должника.
— Ты, Барни, знаток китайской психологии и должен понимать смысл каждого моего поступка.
Тут Барни полагалось зааплодировать, но он лишь осыпал Энни дурацкими, с подковыркой, вопросами. Энни отвечал то с легким отвращением, то весело, а то и раздраженно. Поэтому Барни скоро иссяк.
Барни принялся жаловаться на ожидавшие его одиночество и опасности, начал выпрашивал еще денег для того, чтобы заменить мембрану у главной помпы для откачки воды из трюма; мальчишкам нужно дать по нескольку долларов, а сестра Сока в Сингапуре собирается выходить замуж, и ей нужно отправить в подарок серебряный браслет… Энни достал еще пятьдесят долларов из тех, что лежали аккуратно свернутыми в его кармане. Он велел Барни доставлять шелк или первосортный чай в маленькие порты британских колоний, куда пароходы не любят заходить. И никакого чертова опиума, иначе — развод!
— И никакого чертова оружия, — подхватил Барни. — Ну, Энни, если ты опять попадешь в тюрягу, я, мать твою, прямо на этой посудине, моей посудине, отправлюсь домой, в Новый Орлеан, — и черт с тобой. И ты, мать твою, никогда больше не увидишь ни ее, ни меня.
— Остынь, Барни, я устал получать в школе плохие отметки и стоять в углу. А еще я уверен, что не хочу больше хлебать тюремную баланду. Мне надоели азартные игры, и моя голова сейчас занята совсем другими мыслями.
По мнению Барни, на горизонте появились проблески света.