— Может быть, он хочет поскорее закончить с «Голубой Чайкой», чтобы спокойно отчалить к себе в Бразилию и больше к этому не возвращаться? — поинтересовался Кейл.
— Понятия не имею. Он ничего мне не говорил.
В голосе Джессики прозвучали горькие нотки, но сдержать себя она не могла. Строго говоря, в последние несколько часов она почти не разговаривала с Рафаэлем. Ей нужно было так много сделать — позвонить друзьям и родственникам, заказать гроб, выбрать для деда костюм и галстук, указать могильщикам место на семейном кладбище и позаботиться еще о множестве других важных мелочей. Джессика знала, что рано или поздно объяснения с человеком, который стал ее мужем, ей не избежать, но боль и обида от его предательства были еще слишком сильны, чтобы она могла спокойно думать о том, что она ему скажет.
Кейл сделал вид, будто пропустил ответ Джессики мимо ушей, но в его глазах промелькнуло удивление.
— Я просто хотел раз и навсегда выяснить у него свое нынешнее положение, — сказал он. — Если Кастеляр не нуждается в моих услугах, пусть так сразу и скажет. Это меня не убьет. Честно говоря, я уже давно подумываю о том, чтобы открыть свое дело — маленькую фирмочку, которая бы занималась туристскими круизами вдоль побережья.
— О, Кейл! Что ты такое говоришь? Кейл натянуто улыбнулся Джессике.
— Да, конечно, я тоже буду скучать по тебе, сестренка, но «Голубая Чайка» значит для меня гораздо меньше, чем для тебя. Я не собираюсь посвятить ей всю свою жизнь, коль скоро у меня есть и другие возможности.
Слова Кейла то и дело вспоминались Джессике на протяжении всего дня, и каждый раз она с грустью думала о том, что стоило деду умереть, как все начало стремительно и неудержимо меняться. А это, в свою очередь, только усиливало ее собственные боль и неуверенность.
К счастью, ей некогда было сосредоточиться на своих переживаниях. Похороны и все с ними связанное отвлекали Джессику, не оставляя ей ни одной свободной минуты. Искреннее участие друзей и соседей, их соболезнования, проникновенные слова скорби, дружеские объятия и воспоминания о Клоде Фрейзере, его благородстве и щедрости, растрогали Джессику до слез, так что под конец она уже не рисковала отходить слишком далеко от комода, в ящике которого лежали свежие носовые платки. Несколько раз она с неудовольствием ловила себя на том, что слишком часто оглядывается, ища глазами Рафаэля. Как бы там ни было, сознание того, что он где-то рядом, и его молчаливое одобрение дарили Джессике новую уверенность в себе, поддерживая ее в самые трудные минуты. Несколько раз, перехватив ее взгляд, Рафаэль сам подходил к ней с советом или помогал выпутаться из объятий какой-нибудь дальней родственницы или знакомой, которая уже приготовилась проплакать на груди у Джессики весь остаток дня. Она была благодарна ему за то, что он ничего от нее не требовал и не давил на нее, но вместе с тем Джессика знала, что вечно это продолжаться не может. Многое, еще очень многое должно было измениться после похорон.
Во время заупокойной мессы, которую служили в маленькой часовне при кладбище, Мими Тесс все-таки разрыдалась. Это было душераздирающее зрелище, и Джессика едва сдержалась, чтобы не заплакать самой. Слезы — быстрые и блестящие, как капельки ртути, — катились по пергаментному лицу Мими Тесс, а узкие костлявые плечи вздрагивали от безутешных рыданий. Ее горе казалось Джессике тем более трагическим, что она хорошо знала, сколько лет — бесконечно долгих лет, вместивших в себя уязвленную гордость, измену, обиды, гнев, сомнения, страхи, безумие и отчужденность, — словно каменная стена или неодолимая пропасть разделили ее бабушку и Клода Фрейзера, этих двух людей, когда-то любивших друг друга.
Хрупкая фигура Мими Тесс вдруг расплылась перед глазами Джессики, и она поняла, что тоже плачет.
И вот все осталось позади. Была прочитана последняя молитва, произнесены последние прощальные слова, а на крышку гроба легли последние цветы. Потом гроб вынесли из часовни и опустили в могилу, и родственники, бросив в отверстую яму по горсти земли, вернулись в усадьбу, предоставив служащим похоронного бюро заканчивать свою работу.
Еще через несколько часов была налита и выпита последняя чашка кофе, съеден последний кусок пирога, и последний из дальних родственников, распрощавшись, отбыл восвояси. В «Мимозе» остались только члены семьи, большинство из которых собиралось провести здесь ночь, ибо возвращаться в Новый Орлеан и Лафайетт было слишком поздно.
Острое желание сбежать от всех сочувствующих и сокрушавшихся выгнало Джессику из дома. На сад уже опустились безмолвные фиолетовые сумерки, но темнота не была ей помехой, ибо Джессика знала здесь каждый камень и каждое дерево. Пройдя старый сад насквозь, она свернула на тропинку, которая вела к кладбищу. На кладбище было уже безлюдно, и свежий могильный холм был заботливо обложен свежим дерном и завален цветами.
Прохладный морской ветер с залива бережно раскачивал кроны дубов и кедров, росших по периметру заржавленной чугунной ограды кладбища, и негромко шелестел лентами и хвоей венков, стоявших на проволочных подставках. Наклонившись к могиле, Джессика взяла на память одну из желтых роз, лежавших в ее в изголовье, и выпрямилась, вертя цветок в руках.
Она чувствовала себя так, словно из ее жизни безвозвратно ушло что-то важное, что-то, что поддерживало и направляло ее. Как странно было думать о том, что из мира ушел единственный человек, который осуждал ее опрометчивые поступки и ругал за ошибки. У нее не осталось никого, кто хвалил бы ее за удачи или просто стоял за спиной. Никого, кому бы она могла доверять…
— Можно мне разделить с тобой вечность, Джесс? Ты не возражаешь?
Джессика резко повернулась. Она думала, что она здесь одна, и раздавшийся за спиной низкий, глухой голос, который она в задумчивости не узнала, напугал ее. Но это оказался всего-навсего Ник. Засунув руки глубоко в карманы, он медленно приближался к ней, и по лицу его блуждала странная, невеселая улыбка.
Брови Джессики удивленно приподнялись, и Ник это заметил.
— Мне хотелось бы, чтобы когда-нибудь меня тоже похоронили здесь, — пояснил он. — И, поскольку ты в конце концов станешь здесь хозяйкой, я хотел попросить, чтобы ты зарезервировала за мной местечко.
Он не шутил, и Джессика спросила:
— Но… почему?..
Ник отвернулся и поглядел туда, где за оградой, за могучими столетними дубами, колыхалось невидимое в темноте море зеленой травы, протянувшееся от шенье до самого залива.
— Здесь так тихо и спокойно. — Он пожал плечами и снова повернулся к ней. — Я знаю, ты позаботишься обо мне. Кроме того, я всегда чувствовал себя так, словно здесь мой родной дом, и другого у меня нет. И мне хотелось бы, чтобы здесь у меня был свой кусочек земли, хотя бы он и был размером три на шесть футов.
Джессика пристально всмотрелась в его лицо и увидела в чистых голубых глазах Ника такую неподдельную искренность и боль, что у нее с новой силой защемило сердце. Что ж, решила она, пусть кое-кому из домашних это не понравится, но им придется с этим смириться.
— Почему бы нет? — сказала она и неожиданно для себя улыбнулась Нику.
— Я знал, что ты поймешь. Ты всегда понимала меня лучше, чем кто бы то ни было.
Налетевший порыв ветра взъерошил его мягкие, выгоревшие на солнце светлые волосы, а поднятый воротник куртки затрепетал у плеча словно крыло чайки. Ник чуть поежился, и Джессика, наклонив голову, спросила:
— Надеюсь, это место тебе понадобится не скоро?
— Бог мой, конечно, нет! Просто я подумал, что нет ничего плохого в том, чтобы утрясти этот вопрос… заблаговременно.
Это верно, подумала Джессика, поворачивая к дому. Все вопросы лучше решать заранее.
Ник, однако, не двинулся с места и по-прежнему стоял, глядя на могильный холмик у своих ног. Когда Джессика вопросительно оглянулась на него, он сказал:
— Он был упрямым и вздорным старикашкой со скверным характером, но он был справедливым человеком. Этого у него не отнимешь.
— Почему ты так сказал? — Джессика даже остановилась.
— Ему с самого начала не следовало брать меня к себе. И когда он вышвырнул меня вон, он поступил правильно. И все же иногда мне очень хочется… — Ник не договорил, и Джессика увидела, как крепко сжались его губы.