У него всегда так. Сэйскэ не сердится, только делает вид.
— Во-первых, О-Рин кто-нибудь может утащить, если в такой час она выйдет из дома одна — и что тогда?
— У меня ноги быстрые, меня никто не догонит.
Сэйскэ важно покачал головой. В облаке сладкого аромата сварившегося риса его не к месту серьезное лицо было отуманено самой настоящей заботой.
— Нельзя к этому относиться так легко. Предусмотреть следует все.
О-Рин опустила голову. По правде говоря, ей было страшно. Да и как могло быть не страшно? Только вот какой толк говорить об этом…
«Госпожа очень умная», — думала О-Рин. Когда госпожа возлагала на нее это поручение, то сказала:
— Этим ты меня спасешь, так и знай! — и даже как будто поклонилась О-Рин. А потом, пристально посмотрев ей в глаза, добавила: — О том, как тебе уйти из дома среди ночи, не беспокойся. Я сама спрошу позволения у О-Фуку-сан.
О-Фуку дольше всех прослужила в доме и была старшей над всеми служанками. Для О-Рин это был самый страшный соглядатай. О-Фуку больше всех в доме, может быть, даже больше родной матери, любила госпожу, дорожила ею, словно сокровищем, и всегда была на ее стороне. Будь на то желание госпожи, сама О-Фуку пошла бы вынимать камни даже из крепостных стен. И потому, откажись О-Рин совершать ради госпожи эти моления, служить в лавке «Оноя» ей стало бы куда страшнее, чем ходить одной по ночным улицам. И даже если бы она пожаловалась хозяину с хозяйкой и они бы пожурили молодую госпожу, то уже на пути из их покоев О-Рин оказалась бы целиком во власти О-Фуку. А раз так, уж лучше терпеть, хоть и не выспишься, и холодно, и страшно.
— Может быть, я схожу вместо тебя? — Сэйскэ сказал это тихо, и в глазах у него было смущение, как будто он не руку помощи подавал, а просил прощения у О-Рин.
О-Рин тихо покачала головой:
— Нельзя. Это должна быть женщина, рожденная в год Змеи.
— Ну, тогда пойду я вместе с О-Рин-тян.
— Нет. Только я одна, больше никто не должен идти.
Начать хождения в храм следовало с этой ночи. А прежде ее ожидала целая череда дневных обязанностей. Горькие мысли сделали О-Рин язвительной:
— Сэйскэ-сан, ведь если госпожа узнает, что ты ходил вместе со мной, она подумает, что ты из ревности хочешь помешать ее любовной ворожбе. Наверняка она так и подумает.
Широкие плечи Сэйскэ поникли. О-Рин тут же пожалела о сказанном. Все в доме знали, что этот высокорослый приказчик только о госпоже и думает. Сэйскэ любил госпожу так, как любит море пойманная рыба.
2От лавки «Оноя» до храма Экоин ноги О-Рин могли бы добежать до того, как ударят половину четвертой стражи.
Она вышла с черного хода, и сразу же ее встретил холодный зимний ветер. Казалось, что у этого ночного ветра есть зубы. О-Рин вся сжалась в комочек. Съежился и огонь фонарика, который она держала в левой руке. Она зашагала. Шаг, еще один шаг — они уносили О-Рин прочь от лавки «Оноя», от теплой постели, от дома, где она не знала отдыха, но где чувствовала себя в безопасности. Тьма, окутавшая улицы, была такой густой, что ее плотность можно было осязать. А вздумай кто-нибудь испытать ее на вкус — она наверняка оказалась бы горькой.
Время от времени доносились какие-то звуки, что-то будто бы двигалось. О-Рин решила не задумываться, что это. Ведь страшно было бы ничего не обнаружить.
Не оглядываться! Приняв в душе такое решение, О-Рин зашагала как можно быстрее. Этой ночью даже луны на небе не было. Может, злой зимний ветер сдул ее прочь?
Страшнее всего стало на середине пути. Отсюда было одинаково далеко, бежать ли в поисках спасения домой в «Оноя» или добираться до храма Экоин. Даже если она закричит, купцы и горожане, спящие за закрытыми ставнями, наверняка не услышат крика. Если ее схватят похитители, никто об этом не узнает. Только бездомная собака равнодушно взглянет, как тень уводимой О-Рин скроется за углом квартала. А старик торговец гречневой лапшой, который от ветра повязывает уши полотенцем, подберет остывший соломенный шлепанец с ее ноги.
О-Рин миновала купеческие дома на улице Мотомати в Хондзё, и когда храм Экоин стал уже виден, не выдержала и бросилась к нему бегом. Фонарь в руке дрожал, дыхание прерывалось, она вбежала во двор храма, и тут ноги перестали ее слушаться, и О-Рин упала. От шума падения ей самой стало страшно. Казалось, что в тишине храмовых пределов произведенный ею звук пробудил какое-то движение.
Холодный ветер обогнал ее, а потом повернул назад и бросил горсть песка в глаза О-Рин. В ее руке был зажат маленький камешек. Очень маленький. Очень холодный. О-Рин встала, подобрала подол и осторожно стала поворачиваться направо. Колени мелко дрожали. Она оглянулась. И в этот момент поняла, что не может избавиться от чувства, будто кто-то на нее смотрит.