О-Суги, которой исполнилось сорок, сказала Кумадзо, что хотела бы сходить в Эдо, хотя бы раз в жизни посмотреть на столицу и помолиться богине Каннон в храме Асакуса,[169] да и корзину эту надо бы, мол, отнести.
— Ну, если после этого ты успокоишься… — сказал Кумадзо и позволил ей пойти в странствие одной. Но это только говорится «странствие», а вообще-то, если не мешкать, можно было одну только ночь заночевать в Эдо, а на следующий день вернуться.
Еще не рассвело, когда О-Суги в дорожном платье вышла из дому, Кумадзо провожал ее. Вскоре под ласковыми утренними лучами ранней весны она уже наслаждалась первым в ее жизни одиноким странствием по дороге Токайдо, мимо почтовых станций Тоцука, Ходогая, Канагава.
Сшитое руками О-Кику мужское кимоно в полоску она положила в корзину работы Искэ, а корзину завернула в узел и приторочила к поясу точно так же, как это делала О-Кику, поэтому к ней пришло легкомысленное ощущение, что это она сама вместо О-Кику идет на свидание с мужчиной.
Но этот мужчина по имени Искэ был жесток к О-Кику и почти на пятнадцать лет забыл о ней. Может быть, он завел семью с другой женщиной… Неужели она решится высказать за О-Кику женскую обиду и боль?
Взятой из дома снедью в коробочке она пообедала на почтовой станции Кавасаки. После переправы в Рокуго небо затянулось облаками, а когда она миновала почтовую станцию Синагава, посыпал мелкий снег, и по мере того, как менялась погода, в груди О-Суги все больше нарастала неприязнь к Искэ. К тому времени, когда, забыв об усталости и ни на минуту не останавливаясь, она вошла в город Эдо, наслаждаться одиноким женским странствием ей было уже некогда.
В сумерках — снег повалил уже не на шутку — она пришла в мастерскую «Ясюя» в квартале Ядзаэмон у моста Кёбаси. Это была большая мастерская и лавка, с выставленными для продажи плетеными сундуками, комодами и корзинами: низкими, квадратными, с одной и двумя ручками, для одежды и для мелочей, большими и маленькими. О-Суги обратилась к приказчику, который вышел к ней навстречу, но тут старший из мастеров, которые плели корзины в большом цехе с дощатым полом, поднял голову от работы:
— Если вы спрашиваете про Искэ, так его здесь нет.
— Да, но…
— Он из тех ремесленников, что сами по себе, в мастерских он не работает. Осенью немного побыл у нас, да не прижился. Удивительное дело — нужной сноровки у него нет, зато замашки как у великого мастера.
— Так, значит, для вашей лавки он больше не работает?
— Случается — приходит, приносит свои корзины.
— А где он теперь?
— Должно быть, живет в Асакуса, на задворках квартала Сямисэнбори.
Не иначе как из жалости к О-Суги, которая пришла сюда под снегопадом, пожилой мастер вышел с нею, чтобы показать дорогу до Сямисэнбори.
Рискуя поскользнуться на снегу, который уже густо укрывал землю, она наконец разыскала на задворках мастерскую Искэ, а время к тому часу уже перевалило за пятую стражу, было около восьми вечера. Она могла думать лишь о том, как после встречи с Искэ пойдет на постоялый двор.
В неказистом длинном бараке, разгороженном на каморки, каждая площадью в девять сяку[170] на два кэна,[171] у входа к Искэ, сквозь затягивавшую верх раздвижной двери промасленную бумагу, мерцал свет.
— Прошу прощения, что потревожила… — громко сказала О-Суги, снимая засыпанную снегом широкополую тростниковую шляпу. Она не узнала свой голос, прозвучавший резко и грубо, и уже раскаивалась, что явилась сюда незваной. Но пусть уж это будут поминки по О-Кику, а после она, как ей думалось, сможет забыть эту женщину.
Через некоторое время отозвался мужской голос:
— Кто там? Да все равно, заходи, кто бы ни был!
Стряхнув с одежды снег, О-Суги вошла в прихожую с земляным полом шириной в три сяку и поздоровалась.
— Меня зовут О-Суги. Я пришла из Цудзидо, что на Токайдоском тракте. А вы Искэ-сан, верно?
— Так-то оно так, но…
В единственной комнате с дощатым полом, покрытым рогожкой, Искэ сидел перед дешевой глиняной бутылочкой, кажется, он пил сакэ. Не опуская рюмки, он подозрительно посмотрел на О-Суги. Это был сухощавый мужчина лет сорока.
Так вот кого любила О-Кику… А с ним робеешь…
Искэ не казался, как она воображала, мужественным или суровым, но отчего-то поразил ее до глубины сердца, так что хотелось втянуть голову в плечи, и само это чувство было для нее совершенно новым.
За рваной ширмой, какую ставят к изголовью, виднелся ворох слежавшихся тюфяков, возле светильника стояла незаконченная корзина, расщепленный и струганый бамбук валялся повсюду, так что некуда было шагу ступить. Пахло лаком, а вот женщиной — ничуть, и это даже успокоило О-Суги.