Опершись о снег потерявшими чувствительность руками, Кэнгё приподнялся было, но от усталости не мог сдвинуться с места. Ног он тоже уже не чувствовал. И по собственному дыханию понял, что лицо его тоже засыпано снегом.
— Конец мне пришел…
Да, это был конец. Сомневаться не приходилось.
«Но ведь я — Магистр-Слушай-до-Зари, и пусть я умираю вот так, на обочине заброшенной тропы, но стыдно было бы умереть, не подготовив к этому душу…»
Он почувствовал, что его, словно демон, одолевает непреоборимая сонливость. И стал бороться из последних сил. Сам не зная, зачем.
«В минуту кончины…»
Да, именно это. Из уст его еле слышно зазвучала любимая «Кончина благородной монахини» — пусть она станет его последним утешением:
— «В храме Дзяккоин, храме Сияния Нирваны, слышен звон колокола, и сегодня он, как и прежде, возвестил закат, вечернее солнце склоняется к западу…Государь-монах пустился в обратный путь, и государыня-монахиня невзначай вспомнила о давнем; горестных слез поток не остановить запрудой рукавов, она смотрит назад, в безоглядную даль…»[9]
Голос его вдруг набрал силу. Словно позабыв о метели и стуже, Кэнгё, слушая собственный голос, наслаждался знаменитой мелодией…
2— Господин слепой, ну как вы, уже получше?
Кэнгё пришел в себя. Даже невидящие глаза его почувствовали пламя очага. Промокшее кимоно, как видно, успело высохнуть. Он протянул руки, чтобы ощупать пространство перед собой — там не было ни снега, ни холода, под руку ему попалась сломанная подставка под котелок для варки риса.
— Значит, я не умер…
— Ну да. Давеча это… на развилке трех дорог слышу — из-под снега звуки какие-то. Вот так я вас нашел и сюда притащил. А вы живы остались, господин слепой, вот и славно. Я сперва-то вас в уголке комнаты положил. И вот огонь обустроил, дом обогрел. Чтоб господин слепой понемногу отогревался, а то, глядишь, кожа да мясо лопаться начнут. А теперь можно и нутро погреть.
Спасен… Кэнгё несколько раз повторил это слово, сложив ладони и благодаря за возвращенную жизнь.
— Сейчас этого не надо, благодарить-то — только в утомление вам будет. А куда следовали-то, господин слепой?
— Я живу в столице. Слушай: а ты меня до столицы не доведешь ли?
— Снег кончился. Звездочки на небо вышли. Завтра точно распогодится. Дорогу, правда, развезет, но как солнышко пригреет, можно и в путь отправляться.
— У меня вот только ни гроша теперь нет. Мои же спутники меня и ограбили и бросили в снегу. Где мы сейчас, я не знаю, и на дорогу до столицы нет у меня ни гроша. — Из его невидящих глаз полились горькие слезы.
— Нет денег на дорогу. Это вот жалко. Ведь и я — такой же бедняк, как господин слепой, тоже без гроша в кармане. Вас ограбили — это даже не так и плохо, стало быть, было что грабить, а у меня и взять-то нечего. Поглядите-ка сами — да что это я, ведь господин слепой глядеть-то не может, в общем, дом у меня — развалина, словно и нежилой. Уж коли я спас вас, господин слепой, так рад бы и до столицы довести, но вот беда — бедняк я, не на что мне в дорогу собираться. А на одном только хотении далеко не уйдешь. Я вот тут кашу сварил — поешьте, покуда тепленькая. А рассветет — может, что и придумаем…
— Вот спасибо… Каша — ну это просто счастье… Так ты, стало быть, тоже бедняк?
— Ох, бедняк, — а это похуже нищего попрошайки. Однако если в душу мою заглянуть — пожалуй, нет, не хуже. Только и есть во мне хорошего что душа… Ха-ха-ха!
Кэнгё, слушая, как он грустно смеется, потянулся к каше.
— И спать в доме не на чем, да все лучше, чем на снегу. Как-нибудь переночуем. Не только для вас, господин слепой, для гостя то есть, но и для меня самого постели нету. Так что завидовать не придется, ха-ха-ха…
— Ох, ну до чего же вкусно, наконец нутро отогрелось. Благодарствуй, а я свой должок тебе не позабуду.
— Да ничего вы мне не должны. Я человек легкий. Никто ведь не знает, когда вдруг свалится на ровном месте, кто ему поможет… Вот я вам услужил, а в другой раз мне кто-нибудь поможет, ха-ха-ха…
Опять зазвучал его невеселый смех…
— А это что у тебя тут?
— Это? Огонек, чтобы согреть господина слепого.
— Вроде и не дрова, и не валежник.
— Буддийский алтарь, вот что.
— Как же это ты буддийский алтарь сжег?
— А больше и жечь было нечего. Завтра и дом к чужим людям перейдет, только я этого тут дожидаться не намерен. Вообще-то я надумал нынешней ночью отсюда ноги уносить. Погоревал, повспоминал обо всем, что с этим домом связано, слезу пролил да и в путь отправился. А по дороге господина слепого нашел, вот и вернулся. Завтра-то дом другим перейдет, потому даже если хоть одну доску вынуть да сжечь, — оно нехорошо получится. А очаг топить нечем. Только это одно у меня и осталось из имущества — не продашь ведь, вот я алтарь на спину и взвалил, выходя из дому… А что порушил я его, чтоб человеку в беде помочь, так за это, я думаю, и Будда не накажет… Я свой домашний алтарь на дрова пустил, зато господин слепой здоровье поправил, да и мне теперь не надо будет тяжесть этакую на себе тащить, так что порубил я его — вот теперь огонек горит. Но поминальные таблички с домашнего алтаря буду всегда пуще глаза беречь, уж с ними ни за что не расстанусь. По правде сказать, у меня и утвари нужной не осталось, чтоб, как положено, каждый день ставить на алтарь цветы да благовония — это давно уж пришлось продать.