Плам завоевала премию по истории искусств, которая мало чем отличалась от школьного приза за успехи в освоении Священного Писания, в том смысле, что на нее никто не претендовал. Когда она вместе с классом посетила Национальную галерею, ее покорили точность и техническое совершенство живописной манеры старых мастеров. А вот в новейшем искусстве она никак не могла разобраться. Но однажды мистер Дэвис, застав ее в библиотеке с книгой под названием «Становление позднего модернизма», посоветовал ей не ломать голову над всеми этими приставками «нео», «пост» или «транс». «Все это не более чем отчаянные попытки художников показать, что они отличаются от своих предшественников, — сказал он. — К примеру, импрессионизм постоянно обнаруживается в наше время под новыми вывесками».
Незадолго до Рождества Дженни, не раз гостившая у родителей Плам, с явной неохотой пригласила ее в свой дом. Как-то отец Дженни возвратился домой неожиданно рано, и Плам сразу поняла, почему подружка не хотела приглашать ее к себе. Том Блэк работал торговым агентом в компании, поставлявшей системы центрального отопления для госпиталей, школ и других муниципальных объектов. Его эпизодические выпивки с клиентами давно уже превратились в самое обычное пьянство с утра до вечера.
Дженни — поздний ребенок и единственная дочь в семье — унаследовала внешность отца, его фигуру, его янтарные глаза и русые волосы. От него же перешла к ней та веселая общительность, что так привлекала людей.
Страшно гордившийся своей дочерью. Том Блэк, когда ему случалось бывать трезвым, говорил, что Дженни — его свет в окошке. Однако напившись — а после того, как Дженни исполнилось четыре года, это было его обычным состоянием, — отец становился непредсказуемо агрессивным и принимался читать лекцию о том, как преуспеть в жизни. Его девизом было: успех любой ценой. Едва ворочая языком, он учил ее:
— Ты знаешь, кем ты будешь, Дженни, если не добьешься успеха? Неудачницей… Твой отец становился лучшим торговым агентом южного региона три раза подряд. Поэтому ты просто обязана быть первой.
В классе Дженни первой не стала, и отец не раз хлестал свой «свет в окошке» кожаным ремнем — ради ее же блага. В конце концов Дженни стала смотреть на себя глазами отца.
По ночам, когда она слышала, как буянит отец и рыдает мать, она прятала голову под одеяло и крепко прижимала к себе игрушечного ослика, словно давая ему понять, как ей хочется, чтобы отец прекратил эти ужасные вещи, которые мужчины устраивают в темноте.
Мать Дженни — подобно многим женщинам ее поколения — относилась к своей проблеме так, как будто ее не существовало. Стыдясь мужа, она закрывала глаза на свою несчастную жизнь и делала вид, что все у нее благополучно и нормально, как у всех других. Она притворялась даже перед собственной маленькой дочерью. У нее Дженни научилась прятать свои страх и стыд и жить в постоянной лжи.
В повзрослевшей и внешне жизнерадостной Дженни по-прежнему сидел совершенно запутавшийся ребенок, который всеми силами старался не показать своей беззащитности.
Уже к концу первого семестра стало ясно, что мужчины шарахаются от Дженни как черт от ладана. Ей слишком не терпелось закрепить связь и получить все необходимые заверения на первом же свидании, так что все ее романы прекращались, даже не начавшись.
Однажды, неожиданно для всех, мать Лулу объяснила, в чем тут дело. Эта женщина мыслила необыкновенно широко и так просветила свою дочь в отношении секса, что Лулу уже в двенадцать лет могла произнести «фаллопиевы трубы" по буквам.
В тот вечер Плам была у них и помогала Лулу и ее матери с костюмом для благотворительного рождественского спектакля. Стоя на коленях и закалывая подол юбки злой ведьмы Запада, девушки обсуждали последнего из сбежавших от Дженни ухажеров. Этот морской пехотинец приятной наружности посчитал, что в девятнадцать лет ему еще рано жениться.
Стоя босыми ногами на полу, мать Лулу рассеянно сказала, словно раздумывая вслух, что проблема Дженни начинается с ее отца. Его алкоголизм убедил маленькую девочку в том, что все мужчины пугающие, непредсказуемые и ненадежные субъекты. Когда такие девочки подрастают, они ужасно боятся вновь оказаться беззащитными, позволив мужчине войти к ним в доверие и завести с ними связь, которой они, как это ни парадоксально, страстно желают.
— Акробаты и танцоры верят, что партнер подхватит их, — говорила мать Лулу, — чего нельзя сказать о неуверенной в себе женщине. Она никогда не дает выхода своей сексуальности именно потому, что не доверяет партнеру и опасается оказаться перед ним беззащитной. Она все время зажата и, не доверяясь партнеру, не отвечает ему. Поэтому я думаю, что у нее не бывает оргазмов.
Удивленная и заинтригованная, Плам слушала, как мать Лулу почти мечтательно продолжала:
— И если такая женщина вдруг вздумает, что ее счастье возможно только с одним-единственным мужчиной, ее начинает преследовать постоянный страх потерять его. Он догадывается об этом, чувствует себя словно в ловушке и пускается наутек. Вот что происходит у Дженни, она постоянно вредит себе.
— Так вот почему Дженни такая прилипала! — вскричала Лулу. — Мамочка, ты могла бы с успехом печататься в разделе «Дела сердечные» в «Портсмутских вечерних новостях».
— Нет, дорогая, они никогда бы не напечатали такое слово, как «оргазм».
Между занятиями студенты художественного колледжа сходились в шумном, обшарпанном и прокуренном кафе на углу. За центральным столиком, по традиции принадлежавшим старшекурсникам, среди гвалта, шума споров спокойно планировались вечеринки с танцами, футбольные встречи и выступления протеста. Споры часто велись вокруг флегматичной футбольной команды Портсмута, но самые острые дебаты вспыхивали по поводу того, кто оказывает наибольшее влияние на современную живопись. Студенты отстаивали своих любимцев в этой области с гораздо большей страстью, чем футбольных кумиров, особенно такие новоиспеченные эксперты, как первокурсники.
— Самый влиятельный, конечно, Пикассо, потому что он ввел коллаж, — заявила однажды Дженни.
— Металлические скульптуры Пикассо, — согласилась Плам, — ведут прямо к русскому конструктивизму и скульптуре литых форм на Западе.
— Но Дюшан демистифицировал искусство, он первый обратился к готовой фактуре, — возразил другой студент, — первый обрушился на псевдорелигиозное искусство и стал использовать обычные предметы как живописные элементы.
— А как насчет дадаистов? — вопросила девица, сидевшая рядом с Плам. — Ведь именно эта группа расчистила путь для свободного экспериментирования на всех уровнях…
Дженни презрительно фыркнула:
— Дадаисты появились под воздействием футуристов и испытывали на себе влияние кубизма, так что мы опять возвращаемся все к тому же Пикассо… О-о, посмотрите, кто идет… Джим… — Их спор резко оборвался, когда в кафе на негнущихся ногах ввалился кумир их колледжа в туго натянутых джинсах.
Джим Слейд уже третий год учился на художника-декоратора. Высокий, длинноногий и длиннорукий, он своей стройностью и поджаростью был похож на гончую. Женская половина колледжа была очарована его выразительным бледным лицом с широким тонкогубым ртом и прямым и узким носом. Его ясные серые глаза с голубоватыми белками сияли под прямыми черными бровями, сходившимися на переносице. Привлекательная наружность и мягкость манер придавали ему очарование настоящего мужчины, от которого девушек бросает в дрожь. Кроме того, Джим занимал заметное положение в колледже, будучи вице-президентом студенческого совета и организатором ежегодных комедийно-сатирических выступлений «Рэг Уик» и всевозможных видов протеста.
Дженни побледнела и, наклонившись в Плам, прошептала:
— Он идет к нам!.. Я не переживу этого!
Джим действительно двигался к ним. Для зеленых первокурсниц это было равносильно тому, что золотой бог в сверкающей колеснице спустился с небес к их ногам. Плам и Дженни были почти в обмороке, когда несмело посмотрели в серые самоуверенные глаза Джима. Великолепен, ничего не скажешь!