— Да я бы и пошел, силы мне не занимать, — с озабоченностью сказал Непомнящий. — Да больно уж дело у вас рисковое — ненадежное: то ли поймаешь, то ли нет, то ли жив останешься, то ли в лапы к тигру попадешь — гори она ясным огнем, эта ваша тигра!
— А в тайге ходить ты не боишься, случайно? — напрямик и теперь уже серьезно спросил Евтей.
Непомнящий с полминуты молчал, что-то трудно соображая, почесал затылок, вздохнул и, неожиданно чистосердечно, даже словно бы с каким-то облегчением, признался:
— Без ружья боюсь, а с ружьем посмелее будто бы. Где чисто да видать далеко, там ничо-о еще, особливо хорошо по старым вырубкам ходить, а где тайгища, не тронутая пилой, темная да дремучая, — тако место я стараюсь обойти. Тигры да рыси в само таких местах и затаиваются. И сколько этой тайги еще осталось! Пилют, пилют ее, а все конца не видать! В старину, читал я, выжигали тайгищу, а на этом месте огороды сажали, вот бы и у нас таку практику возвернули. Проку от нее, от тайги, — комарье да клещи!
Далее Непомнящий с несвойственной для его характера живостью принялся выдвигать проекты по выжиганию и истреблению тайги и засеиванию вместо нее кукурузы и сахарной свеклы, способными, по его мнению, спасти весь мир от неминучей голодной смерти, которая наступить должна, если этого не сделать, самое большее — лет через полсотню. Если выжечь тайгу и засеять кукурузой и свеклой, то можно продержаться и тыщу лет!
Тигроловы слушали не перебивая, с любопытством и удивлением, переглядываясь между собой, точно каждый хотел удостовериться, что он слышит то же самое, что слышат и другие.
Вначале Павлу казалось, что Непомнящий просто психически больной, но вскоре он понял, что именно так ему хочется оправдать Непомнящего, который был вполне здоров, здоров тем чрезмерным здоровьем, которым отличаются люди, пустые, недалекие и жадные. Они никогда не болеют и ни в чем не сомневаются.
После ужина, когда Непомнящий вышел на минуту из избушки, Евтей, не сдержавшись, передразнил Савелия:
— Путевый челове-ек! Медвежа-атник! Ежели вот эдак по байрачкам поведет он нас, то как раз к Новому году доберемся до следа...
— Сам же утром приветил его, чуть обниматься не полез, — виновато потупившись, осторожно напомнил Савелий. — Сам тоже обманулся, а теперича одного меня винишь.
— Да не виню я тебя, — досадливо поморщился Евтей. — Просто сам на себя досадую — не напороться бы опять на балабола. Чует мое сердце: хлопотная у нас завтра экскурсия намекнется с энтим Матвеичем.
— Уж как-нибудь ишшо день-два надобно потерпеть, лишь бы на след привел, а там деньги отдадим и распрощаемся с ним.
Но откуда было знать Евтею, что «хлопотная экскурсия» вовсе не «намекнется», а обрушится, и не завтра, а уже сегодня. И путь к следам окажется гораздо длиннее...
Тигроловы улеглись на нарах и приготовились окунуться в блаженную тишину. Так приятно, когда тело твое, уставшее, разгоряченное и обремененное дневным трудом, наконец-то обретает покой...
Но вот скрипнула дверь, вошел Непомнящий, сняв сохнувший над печкой бушлат свой, бросил его на нары, не торопясь разулся, повесил улы на вбитый в балку напильник и, потушив свечу, пробрался ощупью на свое место к стенке, рядом с Савелием.
Какое-то время в избушке стояла тишина, нарушаемая тихим потрескиванием горящих в печке поленьев. Но вот в эту благостную тишину, словно камушки по склону, покатился негромкий рассыпчатый храп. Павел, не переносивший храпа, недовольно поморщился и, перевернувшись со спины на правый бок, натянул шинелку на голову. Но храп накатывался все ближе и ближе и вдруг обрушился камнепадом, вдребезги разбившим и тишину, и мысли, и образы — все разлетелось, развеялось в грохоте неслыханного храпа.
Тигроловы, изумленные, замерли, как будто услышали среди зимы раскаты грома небывалой силы. Дальше началось вовсе невероятное: то нарастая, то затихая, чтобы вновь и вновь обрушиться небывалой силы душераздирающей гаммой звуков, этот храп заставил тигроловов буквально оцепенеть, и они лежали так, словно были загипнотизированные. А храп метался по тесной избушке, сотрясая стены и потолок, тщетно отыскивая выход в мировое пространство! И все это на высших, душераздирающей силы тонах — и час, и два, и три, и всю долгую-долгую, невероятно долгую и кошмарную ночь!
Не раз сквозь дрему, укутав шинелкой голову, Павел благодарил судьбу за то, что Непомнящий лег не на этой стороне нар, а на той — возле бедняги Савелия...