— О! — обрадовался Александр. — А я уж сам собирался звонить тебе. Но, как говорят, на ловца и зверь бежит.
— Так чего же не позвонил?
— Надо было прояснить кое-что относительно того ствола…
— А вот с этого места как можно подробнее, — перебил Турецкого Грязнов. — Удалось что-нибудь накопать?
Пересказав вкратце плачевную судьбу директора вагона-ресторана, Турецкий закончил на неожиданной ноте:
— Вот так-то, товарищ генерал! Если б ты тогда остался в Москве, а не рванул в свою Тмутаракань, глядишь, и распутал бы это убийство, оно же по твоей епархии шло. Впрочем, как видишь, все вертается на круги своя. И чему быть, того не миновать.
Пробурчав в ответ что-то маловразумительное, Грязнов вернулся к теме про «Вальтер»:
— Короче, полнейший висяк и только фоторобот на память остался?
— Выходит, что так.
— В таком случае, мне нужен этот фоторобот. Ты мог бы переслать его по факсу в Хабаровск, ну а отсюда мне его уже с оказией доставят?
— Что, думаешь на кого-нибудь из стожаровских? — насторожился Турецкий.
— Пока ничего толкового сказать не могу, но возможен и подобный расклад.
— В таком случае, тебе и карты в руки. Завтра же перешлю на твое имя. Кстати! — спохватился Турецкий. — Я звонил относительно Кричевского, и мне сказали, что его днями перевезут в Москву. Его мать уже в Хабаровске, так что, если есть необходимость, можешь переговорить с ней.
Поход в кино откладывался.
Позвонив заведующей отделением интенсивной терапии, где все еще боролись за жизнь Кричевского, Вячеслав Иванович испросил разрешения приехать в больницу, чтобы переговорить с матерью больного, и уже через полчаса переступил порог кабинета завотделением, над которым висела непритязательная дощечка под стеклом с лаконичной надписью: «Мезенцева Л.М.».
— Первый раз встречаюсь с таким популярным больным, — с нарочитой грубоватостью в голосе проговорила Мезенцева, затушив в пепельнице сигарету и поправляя рукой прядь подкрашенных волос, корни которых выдавали изрядную седину. — Из Москвы чуть ли не каждый день звонят, причем довольно влиятельные люди, высокого ранга, и каждый считает своим долгом спросить, не надо ли лекарств каких-нибудь необыкновенных достать? Мол, цена не имеет значения. Только название скажите.
Она кивнула гостю на стоящее подле окна кресло, приглашая садиться, достала из стола вскрытую пачку сигарет, протянула Грязнову.
— Что, неужто не курите? — удивилась Любовь Михайловна. — Обычно ваш брат оперативник или те же господа следователи… Впрочем, может, вы и правы. Тоже хочу отказаться от этой дряни, да все никак не получается.
Вячеслав Иванович кивнул сочувственно. Этой красивой когда-то женщине приходилось видеть столько смертей, причем порой самых нелепых, что здесь не только закуришь, но и запьешь по-черному.
— А что касается Кричевского, — глубоко затянувшись, произнесла Мезенцева, — так могу сказать одно: от смерти спасли. Ну а насчет того, что будет дальше…
Мезенцева задумалась, стряхнула пепел в керамическую плошку, которая заменяла ей пепельницу.
— Если спросите, с чего бы вдруг такая неуверенность, постараюсь объяснить. Видите ли, пулей задеты нервные окончания, назначение которых я не буду объяснять — слишком долго и непонятно, так что лечение предстоит длительное. И дай-то бог, чтобы все обошлось благополучно. По крайней мере, московские коллеги пообещали сделать все возможное.
— А невозможное?
— И невозможное тоже, — хмыкнула Мезенцева, по-своему расценив вопрос, видимо, настолько влиятельного и знаменитого в недалеком прошлом милицейского зубра, что даже сам начальник краевого управления внутренних дел самолично попросил «всячески содействовать товарищу Грязнову».
— Ну а говорить-то он скоро начнет?
— Не знаю, — призналась Мезенцева. — Делали все возможное, теперь вот за него примутся столичные светила. Кстати, — чисто по-женски спохватилась Мезенцева, — к Кричевскому мать прилетела. Днюет и ночует в его палате. Так что, если желаете, можете и с ней переговорить.
Вячеслав Иванович «желал». И первое, на что он обратил внимание, когда Мезенцева представила его невысокой миловидной брюнетке, это покрасневшие от бессонных ночей глаза, которые как бы жили своей обособленной жизнью.