Она молча гладила его по грязным волосам, шептала какие-то свои древние женские заклинания, дающие силы мужчинам, она прижималась к нему всем телом, и они замерли. Замерли, обессиленные, на целую вечность, имя которой — мгновение.
Когда он пришел в себя, то первым делом, машинально, на рефлексе, погладил ее по худенькой спине.
Потом повернул голову. Ткнулся носом в ее лоб.
И начал целовать.
Если первый поцелуй был тонок и нежен, то с каждым последующим он становился все грубее и жестче. Руки его, сами по себе, словно клешни огромного краба, елозили по ее телу, забираясь под рваную блузку, нашаривая нетерпеливыми пальцами застежки непослушного бюстгальтера, пока твердые чашечки не обнажили маленькую девичью грудь.
Она опасливо, но старательно отвечала на его поцелуи, вцепившись когтями в его плечи. Вздрагивая от прикосновений, она, словно бездомный котенок, прижималась изо всех сил всем телом, словно хотела спрятаться на его груди от его же рук. Словно пряча себя в нем от него же. Он же отталкивал ее, стараясь дать простор своим ладоням, чтобы вцепиться грязными руками в ее живот, в ее бедра, в ее грудь, но она прижималась и прижималась, распаляя его и себя.
Когда их губы сомкнулись, и языки, жадно облизывая друг друга, щекотали десны, наталкиваясь на холодок зубов, его руки скользнули по гибкой талии к тугому поясу коротенькой юбчонки.
Она схватила было его за одну руку, но вторая тем временем ворвалась по бедру и, сжавшись в кулак, рванула к коленям узкие трусики.
— Только не туда! — простонала она. — Пожалуйста!
Но он не слышал ее слов.
Она кричала на русском и на татарском, что у нее жених, что ей нельзя, что она опозорила всю семью, что давай лучше по-другому и пыталась вывернуться из-под него и перевернуться на живот.
Но он диким зверем распахнул ее. А потом ходил мощным поршнем, раздвигая девичье лоно, податливо разверзшее сокровенное перед откровенным. И тело ее отзывалось на грубую ласку, и она гортанно кричала что-то на своем, на степняцком:
— Эни, эни! ЭНИ!
А потом тела их вдруг скрутила сладкая судорога и они замерли.
И они лежали, словно первобытные звери после страстной случки.
— Мне больно, — вдруг шепнула она.
Он не пошевелился.
— Мне больно!
Камушки впивались в ее спину.
Он приподнял голову. Глаза ее распахнутыми белками смотрели в полуобрушенный потолок.
— Ты что-то сказала?
— Мне больно, — повторила она и уперлась маленькими острыми кулачками в его грудь.
Он неловко вышел из неё и перевалился на спину.
— Иди ко мне, — шепотом попросил Сашка.
Она не ответила. По шороху он догадался, что она села. Протянул руку и коснулся ее спины. Провел вдоль позвоночника, стряхивая песчинки и прочий мелкий мусор, впившийся в тонкую кожу.
Она молчала.
— Дина… — осторожно позвал он ее.
— Теперь ты мой муж, — каким-то деревянным, неживым голосом ответила она.
Он закусил губу. Помолчал. Потом напомнил:
— Я женат, Дин…
— А мне все равно. Теперь ты мой муж.
— Диночка…
— А я жена твоя…
— Дин…
— Мне нравится, как ты меня зовешь. Дин…
— Дин-дин… Колокольчик… — попытался пошутить Сашка. — Я буду звать тебя Колокольчик.
— Да… Колокольчик…
А потом она замолчала.
Молчал и Сашка.
Говорить было нечего.
— Колокольчик, принеси попить, — попросил он.
— Сейчас, — тихо откликнулась она.
Под ногами ее захрустела бетонная крошка.
Потом то-то звякнуло, забренчало, захрустело и…
И замолчало.
— Колокольчик! Колокольчик? КОЛОКОЛЬЧИК!
Дина молчала.
Сашка торопливо застегнул молнию на штанах, вытащил мобильник и включил его. Зарядка уже почти заканчивалась, поэтому он не стал включать фонарик, а просто, светя себе под ноги экраном, побрел, пошатываясь к стойке.
Дина сидела рядом с бетонной плитой, под которой покоились останки несчастного бармена. Глаза ее уже остекленели, и размазанная по грязному лицу помада кровавила бледное лицо. Такое же пятно расползалось по лохмотьям белой когда-то блузки.
Он уронил мобильник на пол и бросился к ней, схватив за плечи:
— Дина! Дина! Колокольчик! Динарочка!
Он тряс ее, и голова ее болталась, словно у тряпичной куклы.
Он схватился за нож и попытался вытащить его. С трудом, с хрустом и скрипом, он потащил его на себя и едва не упал, когда тот вдруг легко выпал из узкой раны под левой грудью. А потом упал на колени перед телом Дины и, ткнувшись головой в выплескивающуюся кровь, замер, целуя остывающее тело.