И тут в дверях возник Хьюз, облаченный в визитку. Не говоря ни слова, он подошел и сел рядом. Ник перебирала маленькие душистые веточки, не смея взглянуть на него, ей было стыдно. Он взял ее за подбородок и развернул лицом к себе. И в этом жесте было все — все, что не умерло, не засохло, не окостенело.
Потом за руку отвел в комнату горничной в задней части дома. Окно было открыто, и ветер с залива играл желтыми занавесками в клетку. Подняв многослойное платье и нижнюю юбку, он опустился на колени и зарылся в нее лицом, вдыхая ее, замерев. Казалось, миновала вечность, прежде чем они услышали шаги в коридоре. Хьюз повернул голову к открытой двери, но не оторвался от нее. Горничная прошла мимо двери и вдруг остановилась — парализованная, смущенная этой картиной. Хьюз задержал на ней взгляд, будто хотел, чтобы она осознала, что видит, что за перемена с ними происходит, и лишь затем ударом ноги захлопнул дверь.
Было десять часов, солнце двигалось к зениту, а Ник все сидела в ночной рубашке. Холодный кофе стоял на столе возле ее неподвижной руки. Ей казалось, что кухня пропиталась застоявшимся запахом вчерашних креветок, хотя это могли быть креветки со среды или даже с воскресенья, если на то пошло.
За передней дверью она обнаружила останки радио, аккуратно завернутые в тряпицу, словно младенец, оставленный на пороге. Не хватало только пришпиленной записки со словами: «Нелюбимый и Нежеланный».
А к черту его, подумала Ник, пошел он к черту.
Они не должны были стать такими — такими, как все, как люди, которые ничего не хотят и ничего не делают, заурядными. Они должны были стать теми, кто заявляет: а к черту все! Теми, кто швыряет бокалы в камин, кто прыгает с обрыва. Они не должны были стать нерешительными.
Если бы только он не был так красив. Если бы только она не желала его так сильно.
Она услышала звук автомобильного двигателя, медленно поднялась и направилась к кухонному окну.
Чарли Уэллс захлопнул дверцу машины, под мышкой у него была зажата стопка пластинок. Ник влетела в спальню и закрыла дверь. Ощущение прошлого вечера — его рука на внутренней стороне ее бедра под обеденным столом, молчаливое вторжение — вернулось к ней. Как она могла об этом забыть?
Сердце колотилось. Она нашла халат и посмотрела на себя в зеркало. Худая и несчастная. Да к черту все, подумала она, я худая и несчастная, и что с того?
Чарли постучал в дверь с москитной сеткой. Ник выпрямила спину и вышла.
— Привет, — сказала она, глядя на него сквозь сетку.
— Привет, — улыбнулся он в ответ. — Извините, что вот так неожиданно, но я не знал, чем занять себя утром, и подумал, что не прочь провести его, слушая Роберта Джонсона. А затем подумал, вдруг и вам тоже захочется послушать. Я играю в прогульщика.
— Вот как, а Хьюз мне рассказывал, какой хороший вы работник.
Вчера его рука изучала ее, а она продолжала теребить салфетку.
— Да, ваш лейтенант — серьезный человек.
— Это верно, — ответила Ник.
Чарли удерживал под мышкой охапку пластинок. На нем были брюки хаки и небеленая хлопковая рубашка, рабочие ботинки и все та же блудливая улыбка.
Ник поковыряла грязь, въевшуюся в сетку.
— Послушайте, — наконец произнес он. — Возможно, я повел себя слишком импульсивно. Вы, наверное, заняты, а я вам тут надоедаю.
Ник задумчиво посмотрела на него.
— Нет, я ничем особо не занята, и мне не помешало бы немного музыки. — Она распахнула дверь и посторонилась: — Проходите.
Чарли вошел и положил пластинки на стол.
— Побудьте здесь, чувствуйте себя как дома. Пойду надену что-нибудь более уместное. К музыке следует относиться серьезно, — сказала она, наконец улыбнувшись ему.
В спальне Ник надела полосатый зеленый сарафан и накрасила губы красной помадой. Вернулась в кухню и заварила свежий кофе. Она стояла, опершись на столешницу, и смотрела, как Чарли перебирает на столе свои пластинки. Некоторые конверты были потрепанными, с прорвавшимися уголками. Хьюз никогда бы не позволил, чтобы с тем, что для него важно, обращались столь небрежно, подумала она. Все его инструменты содержатся в чистоте и возвращаются в чехлы, когда работа завершена. Даже свою зубную щетку он хранит в специальном футляре в ванном шкафчике. Но ее даже умиляла такая забота об отвертке или зубной щетке.
— Думаю, мы начнем ваше образование вот с этого, — сказал Чарли.
Ник сидела в обитом ситцем кресле, вцепившись в чашку с кофе, пока Чарли опускал иглу на винил. Музыка была жестче, чем те блюзы, к которым она привыкла, но определенно уместна на этой веранде. Она была словно кусок плавника, потемневший и отполированный. Но сейчас, когда солнце заливало сияющим светом зеленую лужайку и пальмы, раскачивающиеся на ветру, музыка не могла заставить Ник грустить. Музыка наполнила ее беспечной легкостью, она могла подхватить и унести ее прочь.