Схема эта действует безотказно. И в основе ее только одна их «истина» (она у них всегда одна и та же!) — борьба за власть.
А борьба за власть — это борьба за империю.
Вчера снова показали фильм Станислава Говорухина «Так жить нельзя». Там сцены насилия в Азербайджане, танки вторгаются в Баку, гибнет население… Но если перепутать пленки и вставить отрывок из Литвы, никто не заметил бы подмены, ибо и там, и тут насилие, произведенное по одной, заранее выработанной схеме.
Страшно смотреть, но еще ужаснее думать, что это не только наше ближайшее прошлое, но и наше ближайшее будущее.
Дневник, который я сейчас пишу заново (он тоже был уничтожен в этих событиях), как и фильмы Говорухина, предупреждение людям.
Вот уже и эти строки были написаны, когда в день открытия съезда Верховного Совета РСФСР 28 марта Горбачев вывел на улицы Москвы 50 тысяч (!) солдат и милиции, и омоновцев, со времен Сталина город не видел такого вооруженного присутствия войск, и все это лишь для того, чтобы напугать народ и, может быть, спровоцировать столкновения. И на крови (еще одной крови) ввести президентское правление в неугодной ему столице.
Прибалтика ЕГО ничему не научила. А жаль.
Но она научила нас.
Вспоминаю, еще дня за три до событий в Литве, теперь она станет знаком, мерилом отсчета «нового» времени для страны и для каждого из нас, в электричке, когда мы возвращались со спектакля по Бродскому, возникла драка между молодыми юнцами, жестокая, пьяная, бессмысленная.
Интересно, что ни одной драки и ни одного пьяного в эти «баррикадные» дни я не увидел.
Революционное правосознание?
Слова-то сами по себе ужасные, из тех, из ленинских времен, а по сути верно.
В ситуации, когда весь народ поднимается на защиту, особенно другой видна молодежь, она искренней и чище нас, борьба за свободу ее еще более очищает.
Это большевистская революция, которая не что иное, как переворот (читайте «Несвоевре-менные мысли» Горького), вызывает и призывает в человеке все низменное, черное, скотское.
Теперь можно сравнивать.
Кстати, в той же электричке проходила женщина, просто одетая, пальто и платок, она негромко и даже как-то интеллигентно позвала всех, кто был в вагоне, а, значит, и нас, приходить и очиститься в Академии наук, ибо грядет конец мира.
Почему это происходило в Академии наук, а не в церкви, я не понял. Не в этом дело.
— Мы увязли в делах дьявола, и нет нам прощения… Лишь очищение, исповедь и прозрение через них поможет нам в трудный и последний час…
Сказала и ушла.
А через несколько дней, прямо в святые праздники, и началось…
Спускаюсь на завтрак, внизу, рядом со столиком дежурной, на диванчике женщина, немолодая, внешне респектабельная. Но что-то настораживало, скорей всего голос, не столь просящий, сколько требующий немедленного к ней внимания.
— Я вас давно жду, — произнесла она. — Вы можете уделить мне внимание?
Такая железная закваска обычно встречается у старых классных дам, выработавших в непрерывной борьбе с детьми непререкаемый тон, да еще у совслужащих, куда такие женщины чаще всего идут не столько по идейным соображениям, сколько от одинокой жизни. В народе их именуют иронично «совбаба», имея в виду особенный «корчагинский» несгибаемый характер и другие далеко не женские черты.
У женщин такого рода обычно строгий современный стиль одежды, решительная походка и мертвая хватка в разговоре, за очками с холодным звериным блеском непонятного цвета глаза.
— Я не думала, что у вас так ограниченно, что я должна общаться лишь десять минут… (поджатые в обиде губы). У меня разговор долгий, я не спала всю ночь…
— К сожалению… — выдавливаю из себя.
Я почему-то уверен, что мне хватит и двух минут, чтобы понять, что эта дама от меня хочет.
Судя по манерам и по каким-то неуловимым признакам, я подозреваю в ней человека от Интерфронта. Манера поведения у них обычно стандартная, настойчиво требуют их выслушать, потом заявляют о поддержке Народного фронта, в котором они разочаровались, и далее… ложь, смешанная с правдой, о том, какие злодеи латыши, которые всех обманули и меня, разумеется, тоже обманули.
В этом, последнем пункте они становятся особенно агрессивными, мне иногда кажется, что у них появляется волчий оскал.
Я смотрю на даму и жду.
— Но это невозможно, — говорит она, прочно усаживаясь на диван в прихожей, так что я и при желании не смогу уйти. — Я вот тут записала… Но если у вас так ограниченно, что с обыкновенным человеком с улицы вы даже не находите возможности поговорить по душам…
Ох, не человек она с улицы, теперь я это знаю.
Тут она покопалась в сумке, которую держала на коленях, поискала, но бросила, и сразу же сказала:
— Я человек трудной судьбы… Вот вы написали о выселенных чеченцах, а я их видела у себя в Казахстане, в Кокчетавском районе… Мои родители еще до революции владели там мельницей… Они были репрессированы… Поэтому, когда организовывался мемориал, я перечислила им свою зарплату… Хотя работаю я учительницей и получаю не так уж много…
— Значит, вы учитель? — спросил я с некоторым даже облегчением и смущением, что принял приличного человека за негодяя.
— Я работаю учителем русского языка и литературы, — отвечала она. — И вот я слушала вас по телевидению…
— Да, да, — кивнул я.
— Вы защищали правительство Латвии и Народный фронт… как вы сказали, «демократию»… Но ведь демократии-то никакой нет…
— Вы Интерфронт? — тут же спросил я, заслышав знакомые нотки.
— Нет, нет, — ответила она потупясь. — Я даже хотела вступить в Народный фронт, но… Видите ли… Со стороны властей идет подавление всего, что связано с русской национальной культурой… И вы, как человек русский, могли бы помочь, а вы не помогли… Не защитили нас…
— Простите, простите, — перебил я. — Вы, наверное, плохо слушали, я ведь призывал солдат не стрелять в людей, разве это не защита?
— Защита, — сказала она. — Но это защита латышей, а не русских… А нас-то кто здесь защитит? Вы не знаете, что они с нами тут делают? Они ввели языковые цензы, и теперь в школе и в институте невозможно преподавать, не зная их языка?
— Но ни в каких странах мира вас не примут на работу без достаточного знания языка!
— Но хотя бы учат языку бесплатно?
— Эмигрантов.
— А мы кто?
— А вы… Кстати, с какого вы здесь года?
— Сорок восьмого.
— И до сих пор не выучили латышского языка? — воскликнул я.
— Но у них некому учить! — заявляет учительница. И я вижу, что она лжет. Быстро поправляется: — Но дело не в этом. Они везде нас третируют, они называют нас колонизаторами…
— Но мы и есть колонизаторы.
— Я? Учитель?
— Все мы… — сказал я. — Мы ведь принесли сюда на штыках свой порядок…
— Я ничего сюда не несла. Я сама несчастный человек, без родины!
— Но кто же виноват, что мы с вами живем в этой стране? Не мы лично с вами их колонизировали, но это сделали русские, советские, и сделали, введя сюда войска, за что же им нас любить? У нас с вами выход один: или к ним приспособиться, или, если не нравятся их порядки, — уехать. Но если оставаться, то надо учить язык… Научиться уважать законы…
— Но это же фашистские законы! Они же все фашисты! Договорились, называется.
И я поднялся, считая разговор законченным. Таких разговоров здесь я хлебнул выше головы, у меня на них аллергия.
— А Ельцин, — продолжала моя собеседница уже стоя. — Вы его хвалили, — а он не защищать нас приехал, а развлекаться… охотиться…
— Кто вам такую глупость сказал?
— Я знаю. И газеты сообщали.
— Газеты… В газетах вы прочтете, что литовцы сами бросались под танки!
— Ну, не сами… Но их Ландсбергис спровоцировал, чтобы удержаться у власти!
— А вы там были? — спросил я разозлясь.