МАТЬ. Хватит об этом. Я уже не сержусь. Но ведь у меня... совсем ничего не собрано. Блузка не поглажена, туфли не почищены...
ВЕРНЕР. Мама, если тебе хочется остаться здесь...
МАТЬ. Не беспокойся, я поеду. Несмотря на Ильзу и все прочее. Все мы порой странно себя ведем. (Снимает домашние туфли и влезает на стул, чтобы достать со шкафа чемоданы.)
ВЕРНЕР. Ты напрасно суетишься, мама. Выслушай меня сперва.
Чемоданы едва не падают на голову Матери.
МАТЬ. Неужели ты не можешь помочь своей старой матери?
Вернер снимает чемоданы. Мать садится.
Совсем голова закружилась. Нет, в Рождество Христово человек должен быть в кругу своих самых любимых.
ВЕРНЕР. Что, что, что?
МАТЬ. Ничего, мне уже лучше. (Кладет на стол меньший чемодан и открывает его.)
ВЕРНЕР. У меня к тебе важный разговор.
Мать раскрывает все дверцы шкафа: половина, принадлежавшая покойной, пуста.
МАТЬ. Посмотри, дитя мое, - это была Хельга Кох. Скоро и здесь будет так же пусто. Знаешь, Вернер...
ВЕРНЕР. Мама!..
МАТЬ. Не перебивай меня, пожалуйста. У меня к тебе тоже важный разговор. Да-да-да, очень важный... Прогнали... Выбросили, словно мусор... Ты виноват. (Приносит к столу белье.) Ах да, вот что: ни за что не соглашайся идти в приют, если уж до этого дойдет дело.
ВЕРНЕР. Но, мама!
МАТЬ. Это тебя убьет.
ВЕРНЕР. За такие-то деньги?!
МАТЬ (осторожно выглядывает в коридор, затем - негромко). А наш новый управляющий?!
ВЕРНЕР. Он толковый человек. Столько усовершенствований. Для вас же старается.
МАТЬ. Старается. Чтобы мы в половине одиннадцатого были в постели. Этот Лемке настоящий тиран. Как Сталин. Постоянно изобретает что-нибудь новенькое. В половине десятого - в постель. Что мы, дети? Мы уже достаточно взрослые, чтобы смотреть телевизор. И еще пристает ко мне, этот фрукт.
ВЕРНЕР (мягко). В половине одиннадцатого, мама.
МАТЬ. Что?
ВЕРНЕР. Вам полагается быть в постели в половине одиннадцатого.
МАТЬ. То есть, как? В половине десятого. Что ты болтаешь? Разве я стала бы говорить? Уже в двадцать один тридцать. Половина одиннадцатого - какая ерунда. Это же двадцать два тридцать. (Пауза. Укладывает вещи.) Вы совсем не читаете моих писем.
ВЕРНЕР. Ну мама, знаешь что...
МАТЬ. Да-да-да. У меня пальцы болят от писанины, а вы ни строчки не читаете.
ВЕРНЕР. Разумеется, читаем. Но ты же сейчас сама сказала: половина одиннадцатого.
МАТЬ. Это когда же.
ВЕРНЕР. Вот только что.
МАТЬ. Вздор. Только что я укладывала вещи, Вернер, я пока что в своем уме. А в письме я написала - половина десятого. Черным по белому. Вот на этом столе. Двадцать один тридцать. Именно в это время Лемке отправляет нас в постель. В двадцать один тридцать. А теперь ответь: когда заканчиваются телеспектакли? Я имею в виду длинные. Вот видишь. Именно поэтому. Именно поэтому здесь все не выносят его. Мы его терпеть не можем. Ну что уж такого можем мы натворить? Почти все - за семьдесят. Нет, на Рождество Христово нужно буквально бежать отсюда прочь. Хоть в праздники ничего не видеть и не слышать. И все эти безобразия из-за нового управляющего. Он опасный человек. Позволяет себе в чем-то нас подозревать. Мы же старые люди. Просто смешно. Да все уже давно и думать забыли о таком. Пусть сам отправляется на боковую в половине десятого. Мы и без него знаем, что нам можно и чего нельзя. Весенние настроения глубокой зимой! Пусть на себя посмотрит. А что касается меня... Нельзя такому доверять дом для престарелых. Запретить по закону.
ВЕРНЕР. Мама, да не волнуйся ты.
МАТЬ. Что, разве неправда? Чистейшая правда. Постоянно придумывает что-нибудь новенькое. И ни капли не стыдится, негодяй, и еще пристает ко мне.
ВЕРНЕР. Что, что?
МАТЬ. Хватит об этом. Я не могу говорить с тобой о подобных вещах.
Пауза. Мать укладывает вещи. Вернер закуривает новую сигарету.
Я теперь хожу на кладбище.
Пауза.
А знаешь почему?
ВЕРНЕР. Знаю.
МАТЬ. Откуда?
Пауза.
Откуда ты знаешь?
Пауза.
Как поживают дети?
ВЕРНЕР. Спасибо, хорошо. У Ильзы много хлопот с ними.
МАТЬ. Много хлопот. Их же всего двое. А вас было пятеро. Но разве я жаловалась?
ВЕРНЕР. Ильза тоже не жалуется
МАТЬ. Погоди, все еще впереди. А тремя детьми больше - это не шутка.
Продолжает укладывать вещи. Негромко - хор.
Как подвигается пристройка.
ВЕРНЕР. Пристройка?
МАТЬ. Пристройка с комнатами для гостей.
ВЕРНЕР. Ах, пристройка...
МАТЬ. Да. Уже готова?
ВЕРНЕР. Ну-у... почти.
МАТЬ. Вот и чудесно. Тогда я в этот раз...
ВЕРНЕР (перебивает). Ильза просто счастлива. Так надоела эта бесконечная грязь...
МАТЬ. А что тогда говорить мне? Я пережила это трижды.
ВЕРНЕР. Где?
МАТЬ. Как где? На старой бойне. Тебя еще не было на свете. Когда мы пристраивались в первый раз и во второй. Тогда ты еще не увидел свет мира. Отцу вечно всего было мало. Постоянно что-то пилили и приколачивали. Да, я пережила это трижды. Мы три раза пристраивались.
Пауза.
Значит, теперь у вас и для меня хватит места.
ВЕРНЕР. Вообще-то, да.
МАТЬ. Вообще-то?
ВЕРНЕР. Да, ты знаешь, мама...
МАТЬ (быстро). Вы ко мне давно не приезжали. В последний раз, кажется, в середине августа.
ВЕРНЕР. Я был в сентябре. В конце сентября.
МАТЬ. Ну да, из-за подписи. Когда ты продал Эрленбахский луг. Свалился тогда, как снег на голову.
ВЕРНЕР. Как ты можешь, мама?
МАТЬ. Да-да-да. Застиг врасплох и уложил на обе лопатки.
ВЕРНЕР. Но ведь не только из-за подписи. Мне просто хотелось тебя повидать.
МАТЬ. Неправда. Только из-за Эрленбахского луга. Который вообще-то по закону принадлежит мне. Я ведь уже стара. Я могу быть откровенной. Мне уже нечего терять. Ты приезжал только ради подписи. Заскочил на минутку. Дитя мое. Да, здесь ты беззащитен, любой готов принести тебя в жертву.