— Ну и что? Мир построен на лжи. Вообрази, какая начнется резня, если все вдруг станут говорить правду.
Сначала Мари-Луиз показалось, что отец говорит глупости, но, поразмыслив, она оценила мудрость его слов.
— А потом?
— Не знаю. Тебе решать. Если ты не станешь ни о чем рассказывать, то ничего не потеряешь, верно? У всех есть свои маленькие секреты. Я всегда думал, что правдивость, особенно в неумелых руках, — это добродетель, которую переоценивают. Правда — это блюдо, которое лучше подавать под соусом и со специями, чтобы замаскировать не слишком аппетитные ингредиенты. Признаться Жерому — значит поставить на карту все. Но в этом нет необходимости, не так ли?
С тех пор Мари-Луиз часто над этим раздумывала, но теперь, когда Жером вернулся, вопрос встал еще острее. Она ожидала, что муж изменится, но не представляла, до какой степени может дойти его физическое истощение. Если она и признается ему, то позднее, когда к нему вернутся силы, когда появится больше шансов на понимание и когда она разделит хотя бы часть его страданий. При мысли о спящем наверху Жероме и его истерзанном голом теле в ванной Мари-Луиз с удивлением ощутила прилив любви. Она давно мучилась сомнением, что чувства, которые она до сих пор испытывала к Адаму, исчерпают все ее силы, и для мужа ничего не останется. Но, подбрасывая в плиту бревна и чувствуя, как Филипп тянет ее за юбку, Мари-Луиз с облегчением осознала, что Адам Коль заставил ее понять очень важную истину: любовь к одному человеку не перечеркивает любви к другому; сосуд эмоций имеет чудесное свойство расширяться и вбирать все, что в него добавляют. Без ревности все возможно. Но в том-то и загвоздка, подумала Мари-Луиз: без ревности. Возможно ли это?
Она настолько глубоко погрузилась в эти мысли, что не услышала, как отец вошел в дом, и заметила его только тогда, когда из-за его тени еще больше сгустился царивший в кухне полумрак. Мишель Анси обвел взглядом ванну и гору одежды на полу.
— Он вернулся?
Мари-Луиз кивнула.
— И?..
— Он худой. Очень худой. И усталый. Я уложила его в кровать. Он будет долго спать. Но увечий никаких — по крайней мере физических. А как насчет душевных? Не знаю. Он выглядит на десять лет старше.
Отец опустил руку ей на плечо.
— Дорогая, ты должна понимать, что он действительно стал другим. Это война. Любой, кто видел ее, не может оставаться прежним. Жером наверняка был свидетелем такого… к чему не готов ни один человек… чего-то ужасного. Даст Бог, он поправится, но на это нужно время. И терпение. Не торопись. Ни с чем.
Мари-Луиз накрыла руку отца ладонью. Филипп затих и наблюдал за двумя взрослыми, сунув большой палец в рот и размахивая в воздухе прутиком. Отец сжал ее плечо.
— Я соберу вещи и несколько дней поживу в свободной комнате Пьера Дюшана, чтобы вы двое заново привыкли друг к другу. Я заблаговременно спросил его разрешения — они с женой не против. Вам обоим будет лучше, если я не стану путаться у вас под ногами. Вам нужно провести какое-то время наедине.
Мари-Луиз потянулась к отцовской руке, лежавшей у нее на плече, и с благодарностью сжала ее.
— Но прежде чем я уйду, думаю, нам следует отвести этого молодого человека к реке, как мы договаривались утром. Можем взять вина и отпраздновать возвращение твоего мужа.
Жером проспал двое суток. Каждые несколько часов днем и хотя бы раз ночью Мари-Луиз поднималась по лестнице и приоткрывала дверь в спальню. Если Жером начинал беспокоиться, она уходила, но если пуховое одеяло продолжало подниматься и опускаться с каждым его вдохом и выдохом, она садилась на стул и наблюдала за его лицом, за тем, как оно обрастает бородой, и слушала, как он иногда зовет кого-то во сне. Один раз Жером открыл глаза — но они смотрели сквозь нее, не узнавая, и скоро закрылись.
Он появился в кухне в ночной сорочке, помятый от долгого сна, как раз когда Мари-Луиз с Филиппом заканчивали завтрак, состоявший из грубого хлеба. Мари-Луиз встала, поцеловала мужа в заросшую щеку и подвела к ребенку, который протянул ему свое горячее молоко в качестве подарка. По взгляду Жерома, бегавшему в поисках возможного хранилища еды, она поняла, что пустота в желудке занимает все его мысли. За день до этого Мари-Луиз стушила к его пробуждению кролика, который угодил в капкан, и картофель — и теперь взялась разогревать рагу, украдкой поглядывая на то, как ее муж неловко играет с ребенком.
Жером ел с поспешностью человека, который давно научился хватать еду при любой возможности. Руки без устали набивали рот, а одичалые глаза искали новую поживу. Того, что приготовила Мари-Луиз, было достаточно для троих, но, когда кастрюля опустела, Жером продолжал жадно оглядываться в поисках чего-нибудь съедобного, несмотря на дискомфорт, который такая неумеренность причиняла отвыкшему от сытости желудку. За исключением приветствия, которым сопровождался поцелуй, единственными словами, которые произносил Жером, были просьбы о добавке и короткие фразы благодарности. Ребенок лишь молча наблюдал. Наевшись, Жером бросил взгляд на кровать в углу комнаты.