Он запнулся, моргая и сглатывая.
— Мы были в казарме на окраине города, — продолжал Жером, — к сожалению, с восточной стороны, со стороны русских. Сначала мы услышали их приближение. Артиллерия. Бомбардировщики на бреющем полете, а потом грохот этих ужасных снарядов — «катюш»; их называли «органами Сталина». Не знаю, как бошам хватало духу противостоять бомбардировкам из этих орудий. К тому моменту мы были слишком изможденными и больными, чтобы интересоваться. А вместе с нами и наши охранники. Ворота снес танк, за которым влетели… их трудно описать. Они были вооружены до зубов. На одном было платье и женская меховая шапка, придавленная сверху стальной каской. Другой нарядился в форму немецкого генерала, а также нацепил брюки в красную полоску, серую армейскую куртку и один из тех шлемов с мягкой подкладкой, какие делают для танкистов. Сначала мы думали, что они всех нас перестреляют. Полагаю, мы представляли собой довольно странное зрелище: мешанина мундиров и шапок, которые не слишком отличались от одежды наших охранников. На мне была британская шинель — та самая, в которой я здесь появился, — и фуражка вермахта поверх балаклавы. Очень скоро выяснилось, кто есть кто: мы просто стояли и таращились на русских, но охранники подняли руки вверх и закричали: «Kamerad![145]» Первым делом русские поснимали со всех часы. Боюсь, твой свадебный подарок достался мальчишке, которому даже бриться было рано. У него было по дюжине часов на каждой руке. Потом они затолкали охранников в угол и забыли о них. Время близилось к вечеру, и, очевидно, решив, что здесь их расквартировали на ночь, русские стали располагаться как у себя дома. К танкам были примотаны ящики с выпивкой и в высшей степени удивительные трофеи: я видел пианино, занавески, женское нижнее белье, старомодные корсеты и диван. Чтобы развести костер, русские просто переехали танком горку для посуды и разожгли огонь на полу прихожей, в которой мы сидели, хотя в углу был замечательный камин. Им не потребовалось много времени, чтобы удобно расположиться. А потом они начали пить: в невообразимых количествах. Они заставили нас присоединиться. Один из русских влил в меня почти целую бутылку шнапса, тыча мне в лицо автоматом — такая шутка. Он хохотал до упада, когда я чуть не захлебнулся. Я не сразу понял, пленники мы или союзники. Это было все равно что сидеть в одной клетке с благосклонной гиеной, которой хочется с тобой поиграть: укус может быть дружелюбным, но это не значит, что ты не останешься без руки. Русские отвязали пианино и заставили охранников стащить его с танка на землю. Они показали, что один из них должен сыграть: по закону средних чисел, кто-нибудь из пятидесяти с лишним пленников, которые теперь имелись в их распоряжении, должен был оказаться музыкантом. Один мальчик — ему было лет пятнадцать-шестнадцать, не больше — вызвался. Точнее, его вытолкали вперед остальные. Он начал играть. И играл два дня. Каждый раз, когда он выбивался из сил, кто-то из русских выливал на него шнапс или бил его: иногда раскрытой ладонью, но бывало, что и бутылкой или рукояткой пистолета. В конце концов мальчик свалился без сил. Двое оттащили его в сторону и застрелили. Почти все спали — по большей части, в алкогольном дурмане, — когда появились американцы. Как же нам повезло! Мы оказались как раз в той точке, где соединились союзные войска. Американцы вошли в казарму и не поверили своим глазам. Зрелище им, конечно, открылось незабываемое: затухающий костер посреди прихожей; повсюду в стельку пьяные русские, одетые в мешанину всевозможных вещей; немецкие охранники, забившиеся в угол от ужаса перед тем, что будет дальше; американские, британские и французские военнопленные, выглядевшие не намного лучше русских. Когда русские поняли, что случилось, гулянка пошла по новому кругу. Их способность вливать в себя спиртное была поразительной. Они прекратили пить только после появления военной полиции — думаю, это было НКВД, — которая выбила из них хмель. Ни с нами, ни с американцами они не хотели иметь ничего общего: ни тостов, ни даже рукопожатий. Они смотрели на нас, как на что-то грязное или заразное, а в американцев тыкали пистолетами — чем последние казались совершенно сбитыми с толку. У меня такое ощущение, что американцы, мягко говоря, плохо себе представляли, кто такие их союзники. Их тоже напичкали пропагандой — диаметрально противоположной по отношению к немецкой — и реальное отношение союзников наверняка стало для них шоком. Русские были твердо намерены забрать нас с собой, но наш американский полковник опять пришел нам на выручку и настоял, чтобы все мы, включая охранников, пошли с американцами. Должно быть, бедняги тогда были рады, что хорошо с нами обращались. Переговоры были напряженными, но в конце концов русские отступили и впервые за три месяца мы по-настоящему поверили, что можем выжить. Боже, храни Америку!