— Могу я присесть? В прошлом году я сломал ногу в шахте, и она неправильно срослась. Ходить я могу. Но недолго.
Мими опустила глаза, пользуясь моментом, чтобы вытереть рукавом залитое слезами лицо, и увидела, что одна его ступня не стоит параллельно другой, а повернута немного внутрь. Мими показала на стул, с которого он встал.
— Я налью тебе вина.
— Спасибо. Но разбавь его водой, пожалуйста. С алкоголем шутки плохи.
Мими, по-прежнему находясь в состоянии шока, стала искать стакан и бутылку. Ничто не могло подготовить ее к этому; сразу после войны — возможно, но теперь? Она схватилась за дверцу буфета, пытаясь унять смятение мыслей и эмоций, и выдернула кухонное полотенце, чтобы вытереть слезы, оставлявшие темные пятна на ее рубашке. К тому времени как она снова повернулась к Эрику, первоначальное изумление немного улеглось.
Однако Мими обнаружила, что не может смотреть мужу в глаза.
— Как ты узнал… где меня искать?
— Мне сказал твой отец.
Мими покачала головой. Осенью 1945-го она — не без сомнений и страха — написала родителям и объяснила сложившиеся обстоятельства. От отца она не ожидала ничего, кроме неприятия и холодного неодобрения, — и не ошиблась. Мать, терзаясь желанием узнать о внуке, не выдержала и, явно втайне от мужа, ответила. Но в ту холодную послевоенную зиму она подхватила воспаление легких и умерла. Ее предали каменной земле лютеранского кладбища в Баден-Бадене, прежде чем весть дошла до Монтрёя. Впоследствии отец не желал даже слушать о существовании дочери и внука. Из чувства дочернего долга Мими раз в год писала ему письмо, но ни разу не получила даже подтверждения, что ее послания до него доходят.
— Как он?
Эрик пожал плечами.
— Он существует. Живет один, с экономкой, беженкой из Померании. Все утро читает газету, после обеда гуляет, а по вечерам слушает радио: маленький, ссохшийся человек с маленькой ссохшейся жизнью. Он даже не предложил мне поесть; впрочем, я и не ждал многого.
Отец и муж Мими всегда относились друг к другу не иначе как с холодной вежливостью.
— Он… упоминал… обо мне?
— Он дал мне твой адрес. И говорил о тебе такое, что я отказывался слушать. Стыдно. Что он говорил такое. О тебе. В таких выражениях.
— Может быть, он говорил правду?
Мими заставила себя поднять голову и посмотреть мужу в глаза, спрятанные в тени глубоких глазных впадин. Эрик покачал головой.
— Правду? Он сказал, что у тебя есть ребенок. Но ведь это можно сказать по-разному, не так ли?
Оба опустили глаза.
— Хочешь поесть?
Он кивнул.
— Что-нибудь такое, что не нужно долго пережевывать. У меня была цинга, и я потерял слишком много зубов, чтобы справляться с мясом.
Только сейчас Мими поняла, что, когда он улыбался, это больше походило на гримасу. Теперь, когда глаза привыкли к освещению, она разглядела редкие бесцветные пеньки. Три передних зуба были сломаны — очевидно, после удара.
— Суп?
— Это было бы… очень хорошо. Спасибо.
Пока Мими возилась с кастрюлей и накрывала скромный стол, не прозвучало ни слова. Она чувствовала на себе взгляд мужа, голодный во всех смыслах этого слова.
Пока он ел, Мими старалась занять себя чем-нибудь, сочувствуя его вынужденной неуклюжести и тому, что он с трудом жевал даже размоченный в супе хлеб.
Эрику было тридцать восемь, когда они поженились. Физически он был молод, но обладал не по годам зрелым умом и очень остро осознавал свое высокое положение. Это был не снобизм — Эрик спокойно вел себя в обществе, хотя и не со всеми легко сходился, — а скорее чувство фамильного долга и завышенные ожидания, которые временами делали его напыщенным. Мими польстилась на его ум и уверенность, но, когда узнала его ближе, эта уверенность перестала ее привлекать. Она не пускала Эрика вперед, тяжелым якорем удерживала его на месте, мешала развиваться, в то время как сама она за пять лет совместной жизни превратилась в женщину более широких взглядов и вкусов, чем та, которую он брал в жены. На ее (как виделось Эрику) неспособность родить наследника он отвечал если не обидой, то немым укором, который начал понемногу отравлять их отношения.
Эрик всегда был с ней добр и нежен. Он вел себя скорее как покровитель, чем как страстный любовник. Теперь Мими понимала, что им не хватало клеящей субстанции — секса, свободного физического излияния, которое могло бы заполнить щели в их отношениях. Когда она начала расширять свои горизонты жадным чтением и дружбой с интересными людьми, Эрик стал напоминать ей портреты на стенах замка — консервативные до реакционности и пропитанные ценностями касты, которая достигла наивысшего расцвета летом 1914 года. В новом, неизведанном мире они барахтались как бронтозавры, попавшие в эпоху саблезубых тигров.