— Оружие ты, конечно, не возьмешь? — с тяжелым сердцем спросил Черемушкин.
— Оружие? Мне кажется, оно для меня будет бесполезным. Ну, тогда, в Юдино, это другой вопрос. Кажется, все. Женя! Можно тебя на минутку?
Когда они остались одни, Коврова прижалась телом к любимому человеку, произнося единственные слова:
— Женя! Поцелуй меня… Запомни! Убить к тебе любовь мою невозможно.
Сопровождая Коврову, идущую на опасную, полную риска встречу с агентом советской контрразведки в одном из районов Станички — Старые Мельницы. Черемушкин и Сабуров с предельной осторожностью спустились по обратному скату высоты и продвигались позже по узкой долине, к близкому выходу из урочища Желтый Пес. Шли молча. Говорить о чем-либо воздерживались из-за опасений привлечь к себе внимание тех, кто следил за ними через прорезь прицела. Так, в напряжении и ожидании крадущегося по их стопам врага, либо застывшего до времени, достигли изгиба лесной дороги, тянувшейся от Стрекалина до района Старых Мельниц.
— Все. Дальше пойду одна, — как-то виновато, просительно заключила Коврова. — Остается всего ничего — около двух километров. — Она одарила нежным, пристальным взглядом Глеба Сабурова, чуть больше, смотрела в лицо Черемушкина, будто навсегда прощаясь с дорогими ей людьми. Одета Коврова была неброско: на ногах — легкие бежевого цвета сандалии, черная юбка, простенькая синяя с белым горошком кофточка, на голове косынка из той же ткани, что и кофточка. Внешний ее вид из практических рекомендаций армейской контрразведки примерно соответствовал общепринятым вкусам женской половины обывателей Станички.
Коврова прошла несколько шагов вперед и повернулась, прощально помахав рукой. Изумительные, большие, светло-карие ее глаза с поволокой задорно блеснули. И она исчезла в лесной зелени, канула, растворилась в ней.
После ухода Ковровой, Черемушкин и Сабуров, не удаляясь от дороги, устроились в ожидании ее возвращения в густом ельнике. Коротая тягуче-медленно идущее время, изредка обменивались фразами. Порой само собой возникали спорные версии по поводу посещения Натальей Станички.
— Товарищ капитан, как-то мне попалась на глаза книга. Автора по давности лет не помню. А вот фразу из нее — наизусть: «Кому недостает мужества как для того, чтобы выдержать смерть, так и для того, чтобы выдержать жизнь, кто не хочет ни бежать, ни сражаться, — виноват в этом сам»…
— Хорошо. Отлично сказано. Кто не хочет ни бежать, ни сражаться — тот, естественно, гибнет… А успеет ли Наташа добраться до времени в район Старых Мельниц? — вскинулся вдруг Черемушкин.
— Зряшное беспокойство, товарищ капитан. Запас времени у нее есть, а в ходе она легкая, быстрая, подвижная, подобно серне.
Черемушкин внимательно, будто впервые видя, посмотрел на Глеба Сабурова.
— Чуткая она наша, Коврова. Заботливая, простая в обращении и умная. Очень умная и смелая, товарищ капитан, — словно докладывая, произнес Сабуров.
Выдержав паузу и продолжая по-прежнему смотреть на Сабурова, открывая в нем нечто такое, великое и простое, о чем раньше он как-то не думал, Черемушкин снова отозвался на приведенный Глебом афоризм.
— Мне как-то запомнилась одна фраза у Сухомлинского. Послушай, как сильно, своевременно звучит: «Мужество на поле боя, в поединке с жестоким, непримиримым врагом уходит глубочайшими корнями в мужество мысли, духа, слова, выражающиеся в нетерпимости к молчаливому равнодушию, обману, лицемерию, боязни вмешаться не в свое дело».
Оба помолчали, думая каждый о своем. И ждали. Ждали терпеливо, с трепетной надеждой.
Но Коврова не вернулась в назначенное ею самой время. Не подошла она ни к десяти, ни к одиннадцати часам вечера. Понимая, что произошло нечто серьезное, о чем говорили с ней раньше, ждать дальше не имело какого-либо смысла. Подстегиваемые тревожными предчувствиями, Черемушкин и Сабуров добрались до оставленной на попечение старшего сержанта Касаткина базы за полночь.
Ступили на чуть проторенную к шалашу тропинку. Темнел среди листвы их терем. Не услышали условного оклика. Было тихо. Возможно, Касаткин, ожидая их появления, уснул? Нет! Касаткин не из слабовольных, как и все остальные. Черемушкин и Сабуров чуть отступили назад и, взяв в руки автоматы, оттянули на себя затворы. И здесь Сабуров заметил в темноте лежащее на земле без признаков жизни чье-то тело. Он стремительно присел на корточки. То был со страшной раной на голове рослый, с залитым кровью широким лицом немецкий ефрейтор. Торопливо, не сговариваясь, не принимая положенных в подобном случае мер предосторожности, оба бросились к шалашу. Старший сержант Касаткин лежал вытянувшись во весь рост, загораживая своим телом вход в шалаш и сжимая в правой руке немецкую малую саперную лопатку.