Прокрутив барабан, я вдруг почувствовал, как револьвер, из дула которого наверняка вылетела сотня другая пуль, начал очаровывать меня. Сколько жизней он загубил, сколько смертей на его счету? В действительности, эти две цифры могли разниться. Одна невинная смерть — и десяток загубленных почем зря, если то был отец или мать, любимый или любимая, или вовсе чей-то ребенок. Может быть и так, что одна заслуженная смерть дает сотни спасенных. Тут нельзя все заранее подсчитать, здесь властвует ее Величество судьба. Но я сомневаюсь, что именно она спускает курок.
Барабан был потертый — не знаю, одни и те же или всегда разные пальцы прикасались к нему, но только барабан пострадал от них неимоверно. Я тоже крутанул его. Чувство неопределенное, будто отвлеченное безразличие ко всем тем, чьим жизням он отсчитал последние секунды. Никогда не думал, что вещь, пустая и бездушная, может решать чьи-то судьбы, рушить или воскрешать, а сегодня, сейчас, сидя на краешке унитаза, я вдруг это понял. Это просто — до того просто, что невозможно поверить, а поверив, невозможно отделаться от такой веры, которая может стать навязчивой идеей.
Не зная зачем, я положил указательный палец на спусковой крючок — рука напряглась в странном желании нажать на него поскорее. Я сжал револьвер в ладони другой руки. Когда сердце учащенно стучит, так странно чувствовать в теле приторное спокойствие, подобно кошке перед прыжком. Еще секунда, и мозги совсем отключились. Я с силой согнул палец, нажал на крючок и, как в замедленных кадрах, оглушительный выстрел раздался только через несколько секунд. И я ошеломленно чуть не провалился в унитаз.
Спустя несколько долей секунд, когда шум в голове слегка улегся, я обнаружил в стенке справа отверстие, не слишком большое, но и не маленькое, расплавленное и раскуроченное по краям, от которого дурно пахло, и шел едкий дымок. Дотронувшись пальцем до краешка зияющей дыры, я обжегся. Посмотрел на него — какая-то противная липкая краснота… Взглянув вновь в дырку, я попытался поменять фокус зрения, и там вдали мне удалось разглядеть кое-что странное, красное и неопределенное. Никогда не думал, что волосы действительно способны вставать дыбом, а сейчас так явственно почувствовал, как под кожей головы вдруг проснулся какой-то уж очень беспокойный муравейник. Грудную клетку стал неожиданно наполнять горячий воздух, от которого внутри все жгло, и казалось, что грудь сейчас лопнет. Рука затряслась, как у припадочного, и я провел ей по холодному лбу. Еще секунда, и я как ошпаренный, но все же на ватных тающих ногах, выскочил из кабинки, дернул за дверь соседней, и та с грохотом отлетела. В углу, едва держась на унитазе, сидел или лучше сказать лежал, свесившись уже почти до пола, мужчина с огромной дырой в голове, в районе левого виска. Тут же боль и усталость сбили меня наповал, и я закрыл глаза.
* * *Город кружился до тошноты бесконечно, и глазам делалось сухо. Он кружился вокруг меня настолько быстро, что теперь казалось, будто птицы в небе застряли, а асфальт вдруг ожил и принялся увиливать из-под моих ног. Будто пьяный, будто вымотанный в суточном марафоне или скошенный болезнью, я шел, но идти было до одурения трудно. Переставлял ноги я только по инерции или по выработанной с детства привычке. Кое-как я добрался до дома, бросил в угол сверток с пистолетом внутри и упал в кровать, засунув голову под подушку.
Что случилось? Я не мог поверить ни во что. Но как не верить, если я видел все собственными глазами? Я никогда не хотел убивать, но почему-то этот жалкий револьвер выбрал именно меня на роль убийцы, какого-то глупого, трясущегося от страха, беспричинного убийцы. А в том, что тот малый был мертв, я не сомневался. Он был настолько мертв, насколько я сейчас жив. Удивительно, как тонка эта грань. Еще более удивительно, что я так нелепо, совершенно не имея в виду ничего подобного, размазал ее по кафельной стене красным выпуклым соленым пятном.
Я помнил все. Тогда я, кажется, ничего не заметил. Я не ухватился и за краешек реальности и не мог все так запомнить, в малейших подробностях и в целостной картине. Но сейчас, когда я лежал у себя дома, и никого не было рядом, я вдруг почувствовал, как в голове стала складываться страшная мозаика.
Он находился в углу, в правом с его стороны, и не двигался. Одна рука свободно висела, вторая лежала на коленке, будто поддерживая спущенные брюки. На лице — отрешение, одиночество и самодостаточность, ничего особенного, никакого страха, агрессии или удивления. Лицо из воска, не живое, но еще и не мертвое, словно застрявшее между сном и странным пробуждением. Его глаза были открыты, но пусты, и зрачки глубокие, но на их стеклянной поверхности отражался весь периметр помещения. Стенка, к которой была прислонена, а точнее припечатана шальной пулей, голова, была невыносимого красного цвета, местами малинового и даже бордового. Мозги вперемешку с кровью. Висок пробит насквозь и окрашен так же в черно-красное. На голубой рубашке разбросаны хаотичным узором небольшие пятнышки крови. А дешевые часы на его руке наверняка продолжали идти, будто ничего и не произошло. И это верно, ведь времени безразлично, мертв ты или еще держишься.