Дятел, не переставая, звонко долбил дерево.
— Несговорчивый, — продолжал голос, — хотя бы ты обучился моему языку. А-мм-меэм-ма-ам, а-ам, ме-е. Хохлатик.
Голос смолк, а из кустов вышел человек с котомкой за плечами, в старом картузе, лаптях и с клюкой, вроде употребляемых богомольцами; он хотел перескочить изгородь, но, заметив Евгению, скинул картуз и протянул руку.
— А-м-м-мее-ма-а-ам-ме-е, — промычал он, показывая на рот.
— Немой? — спросила Евгения.
Человек кивнул, выразительно смотря на руку и кошелек барышни.
— Хоть ты и рабочая птица, — неожиданно для себя сказала Евгения, протягивая мелочь, — однако береги силы.
— Подслушали, — вдруг произнес совершенно отчетливо мнимый немой и конфузливо усмехнулся.
— Это вам для чего же?
— Есть надобность, — уклончиво сказал человек.
— Вы не бойтесь меня, — подумав, сказала Евгения. Любопытство ее было сильно задето.
Человек осмотрелся.
— Так что же, неинтересно вам ведь, — неохотно заговорил он. — Просто беглый солдат. Невелика птица. Видите — паспортишко есть, купил кое-где, но, извините, — брехать не умею. На ночлеге же, известное дело, или на меже где, мужик напоит, — поболтать любят, интересуются прохожим. Ну, понимаете, — проврешься, а особенно на ночлеге. Опасно. Я от одного железнодорожного сторожа бегом спасался; охотиться, видите ли, за мной старик начал, а что ему в этом? Разумеется, подумав, прикинулся я немым, так и иду. В Одессу. Там у меня знакомые есть; устроят. За месяц, верите ли, десятка слов не сказал с людьми, иногда разве поболтаешь сам с собой от скуки; да вот вы, вижу, вреда не сделаете, — заговорил.
— Не сделаю, — рассеянно подтвердила Евгения.
— То-то. Спасибо за мелочишку.
Соткин перескочил изгородь, махнул картузом и зашагал, встряхивая котомкой, к деревне.
— Ну, слава богу, — сказала Евгения, подымаясь на крыльцо усадьбы, — теперь я, пожалуй, тоже кое-что знаю.
Она думала, что надо жить подобно этому солдату, что человек, скрывший себя от других, больше и глубже вникнет в жизнь подобных себе, подробнее разберется в сложной путанице души человеческой. Это бродило в ней еще смутно, но повелительно. Она начинала понимать, что в великой боли и тягости жизни редкий человек интересуется чужим «заветным» более, чем своим, и так будет до тех пор, пока «заветное» не станет общим для всех, ныне же оно для очень многих — еще упрек и страдание. А людей, которым и теперь оно близко, в светлой своей сущности — можно лишь угадать, почувствовать и подслушать.