Я согласился и заметил, что в одном месте заросли камышей были поломаны, словно там вытаскивали из воды что-то тяжелое. Земля поблизости была испещрена следами ботинок.
— Это здесь нашли тело барона?
Эйзенхарт кивнул.
— За деревьями, вам его сейчас не видно, доктор, находится мост. В народе его давно прозвали Мостом утопленников. В центре города в воду не спрыгнешь — решетки, высокие ограды, да и полицейские патрули часто ходят. Здесь ничего этого нет. Поэтому и идут сюда, что с этого берега, что с того. Проигравшиеся в пух и прах картежники и нищие, не способные больше выносить тяготы жизни, страдающие из-за несчастной любви романтичные девушки и постаревшие проститутки, которых сводник выкинул из борделя, страдающие от сплина, невылеченных болезней или от наркомановой ломки… Все надеются, что обретут покой на дне реки, а вместо этого мы вылавливаем их в камышах, — Эйзенхарт закурил и предложил мне сигарету. — У Таллы темперамент коровы на выпасе, все вскоре к берегу пристают. Но мне не хотелось бы, чтобы вы обольщались, доктор, — он внимательно посмотрел на меня. — Как говорится, тихие воды глубоки и полны опасностей. И с тихими провинциальными городами так же.
— Не понимаю, о чем вы.
Я поежился, избегая встречаться взглядом с Эйзенхартом. Разумеется, я прекрасно понял его предупреждение. После долгих лет жизни в зоне военных действий, мне никак не удавалось воспринимать жизнь в Империи всерьез. Я видел города с фотографических открыток, выстроенные в ряд пряничные фасады домов, но не замечал их оборотной стороны, преступности и насилия. Это обескураживало и дезориентировало, но никакие до сих пор усилия с моей стороны не помогли мне поверить в то, что в пасторальном городке на краю Империи было не менее опасно, чем на войне, где судьбы обрывались каждую секунду.
— Просто подумал, что Гетценбург должен сильно отличаться от вашего обычного места жительства. Было бы жаль, если бы вы попали в неприятности только из-за того, что неправильно оценили его, — Эйзенхарт улыбнулся, чтобы разрядить атмосферу. — Тело барона вытащили из реки здесь, но я привел вас сюда не за этим. Тут уже все осмотрели, и нам искать нечего. К тому же, я обещал вам место преступления, помните? И благодаря вам я его, кажется, нашел.
Мы поднялись по ступеням моста, и я задержал взгляд на пляшущем пламени свечей в стеклянных футлярах, то тут, то там жавшихся к парапету. К одной из них, прислоненная, стояла фотография молодой девушки с перьями в волосах. Под ногами хрустели зерна овса; должно быть, перед дождем их рассыпали вокруг фотографии. Самоубийство — один из немногих актов неповиновения Судьбе и Духам, которые мы можем себе позволить. Но плата за него высока: никто не похоронит тело самоубийцы, никто не насыпет на гроб зерна, чтобы облегчить ему переход в мир Духов, понтификс не проводит их души в последний путь. Вместо этого тела самоубийц, навсегда отрубая им дорогу на тот свет, сжигают, как и тела преступников… и бездушников.
Я устыдился своих мыслей и поспешил за Эйзенхартом, уже не останавливаясь у мерцавших в смоге огоньков. Пройдя гребень моста, я отметил, что фотографий и свечей становилось все меньше и меньше, и, чем ближе мы подходили к берегу, тем отчетливее среди дыма и едких химикатов чувствовался другой, тошнотворно-сладковатый запах. С каждым шагом эта новая вонь все сильнее забивала промышленные выхлопы, вызывая в моей памяти картины из прошлого.
— Сигарету, доктор? — предложил мне Эйзенхарт, вновь доставший из кармана портсигар.
Я с благодарностью ее принял. Приправленный вишней табачный дым на некоторое время унял рвотные позывы, и я задышал, стараясь, впрочем, не вдыхать полной грудью.
— Что находится за мостом? — наконец спросил я.
— Большие Шлахтгаусы. Последняя скотобойня, оставшаяся в черте города. К сожалению, она же и самая старая. Держитесь, скоро станет легче.
Обогнув стену из старых, кое-как нагроможденных камней, мы двинулись по набережной к подъездным воротам.
— Полиция, — постучал в небольшую дверь рядом с ними Эйзенхарт, — открывайте.
Привратник, худой лупоглазый парень лет двадцати, посторонился и пропустил нас внутрь. Вид у него был настороженный, как и у рабочего-синду, стоявшего рядом с ним.
— Мне нужно увидеть управляющего, — потребовал Эйзенхарт, показав им полицейский значок. — Скажите ему, что это срочно.
Сторож поклонился и побежал докладывать о нашем приходе. Я же сделал глубокую затяжку и осмотрелся. Во внутреннем дворе фабрики, как ни удивительно, дышалось легче, вероятно, теперь мы находились не с подветренной стороны. Из-за вечернего времени людей было немного, только пара рабочих в запачканных фартуках курила на крыльце одного из зданий, и синду, отошедший к машине-холодильнику, посматривал изредка на нас из-под густых ресниц.
— Мистер Глет примет вас.
Сторож вернулся и попросил нас пройти за ним. По его уже откровенно испуганному виду у меня создалось впечатление, что ему есть что скрывать — как от хозяина, так и от полиции, но, вероятно, моя подозрительность объяснялась общением с Эйзенхартом.
В кабинете управляющего было душно и сильно пахло мужским одеколоном. Похоже, что, чтобы избавиться от вони, он выливал на себя не меньше половины пузырька в день. Я не мог его винить за это: на его месте я тоже предпочел бы запах духов стоявшему на скотобойне смраду.
— Вы, — с ходу накинулся он на Эйзенхарта, — как вы смеете!
— В чем, собственно, дело? — спокойно поинтересовался тот. — У вас какие-то претензии?
— Претензии?! Мы сообщаем вам о краже, а что делает наша доблестная полиция?
— Что? — с любопытством спросил Эйзенхарт.
— Ничего! Проходит три дня, и наконец полиция заваливается ко мне и спрашивает, какие у меня претензии! — управляющий, маленький круглый человечек в дешевом костюме-тройке, кипел от возмущения.
— Три дня, вы сказали? — переспросил детектив. — Кража произошла в среду?
— В ночь со среды на четверг, — подтвердил коротышка и тут же вновь взорвался. — Как будто вы это сами не знаете!
— Не знаем. Мы из другого отдела, — Эйзенхарту вновь пришлось продемонстрировать свой значок. — У нас есть основания полагать, что на вашей территории произошло убийство.
— Убийство?! — управляющий поперхнулся. — Ничего подобного! Ничего такого у нас не происходило! Почему вы…
— Мы считаем, что жертву обезглавили одной из ваших пил, — перебил его Эйзенхарт.
Мистер Глет спал с лица.
— В среду… нас обокрали… вскрыли шкаф с инструментами… — запинаясь, он достал из нагрудного кармана платок и начал промокать лицо.
— У вас есть список украденного?
— Сейчас… мы напечатали три экземпляра… один в полицию… один в страховую компанию… один остался у нас… вот, держите, — я забрал протянутый управляющим листок дешевой бумаги, взглянул на неровно отпечатанный на машинке список и передал его Эйзенхарту.
— Четыре пилы, два тесака, ножи… баранья туша и касса с дневной выручкой. — Эйзенхарт нахмурился. — Список выглядит довольно случайным. Сколько денег было в кассе?
— Немного, десять шиллингов с мелочью. Все деньги, поступившие до пяти часов, я завожу в банк по дороге домой. Если водитель не успевает развезти все заказы и вернуться до этого времени, то он оставляет полученную плату и квитанции в моем кабинете.
Эйзенхарт кинул еще один задумчивый вгляд на список.
— Значит, кража произошла ночью, и вы обнаружили пропажу всего этого в четверг утром?
— Так точно, сэр.
— Разве территория по ночам никак не охраняется?
Мистер Глет смутился.
— Боюсь, на это нам не хватило бы денег. Да и не надо это, — горячо заверил он нас, — за всю мою работу здесь не было ни одного проишествия кроме этого. У нас есть привратник, он приходит к шести утра и уходит в полночь.
— И он ничего не видел?
— До того, как пришел утром, нет. Утром он увидел развороченные замки и сразу же вызвал меня.
Я удивился. Либо кража на скотобойне не имела отношения к убийству (что было бы одним из самых странных совпадений за мою жизнь), либо я, вместе с полицейским патологом, ошибся во времени смерти. И то, и другое казалось мне маловероятным.