— Костя, — попрекнула Маша, — ты смоленский бродяга.
Намекнула на то, что отец у Кости из Смоленской области: в войну Устинья приняла из Коневского госпиталя инвалида войны Николая Миленкина.
— Ты будто малиновская. Мы такое поколение: у меня отец смоленский, у тебя алатырский, у Нинки молдаванин.
На третьи сутки погода резко переменилась. Бесконечными караванами поплыли тучи. На земле лютовал ветер; с молодым буйством гонял он волны по зеленым хлебам, раскачивал осины, с пронзительным свистом сгибая их макушки. Саму Малиновку пронизывало насквозь. Стены изб, дрожа, гудели. Временами принимался сорить колкий холодный дождик. Утихал ветер, спадал дождь, но тучи не расходились, наоборот, густели, и дождь снова припускал во всю прыть. Проселки раскисли, на Урочную машины не ездили.
Был день особенно дождливый и мозглый. Около пчельника грузовик Пшонкина забуксовал. Под секущим дождем доярки раскачивали его туда-сюда, рубили и бросали орешник под колеса. Пока помогали выбраться из грязи машине, не чувствовали ни острого ветра, ни дождя, в кузов садились в парящей одежде, а добрались до Барского пруда, остыли. И под тентами универсальных доильных установок ветер ходил ходуном, пробирая до самых костей.
Маша, дрожа, подвешивала стаканчики на вымя коров. Лицо ее сжалось, покрылось мелкими пупырышками, стало фиолетовым; во рту было сухо, ноздри выдыхали жар. Маша боялась, что не сможет подоить коров, свалится, но старалась пересилить слабость. «Нет, нет, мне хворать нельзя, — внушала себе. — Анна Кошкина коров заберет».
— Давай я буду стаканчики навешивать, — сказал Костя, видимо заметив, что она вяло работает. — Ты вымя подмывай, за дойкой следи. Не беспокойся: я доить умею, в Кузьминском, в школе, в кружке дояров учился.
Маша безропотно отдала доильный аппарат. Работали молча, лишь закончив дойку, Костя прохрипел простуженным баском:
— Порядок.
— Спасибо, — сказала Маша.
— Что там? Мне для практики надо.
Дома в нетопленной избе, из которой ветер выдул остатки тепла, было холоднее, чем на улице. Маша сменила мокрую одежду. Сухое белье приятно прилегло к телу, но проклятый холод затаился внутри, и она время от времени вздрагивала. Преодолевая усталость, сходила во двор за дровами, натопила голландку, наварила картошки с мясом; сама наелась и черного кота накормила, надо бы пол помыть, но, пожалуй, сначала малость полежать. Упала плашмя на кровать…
— Маша! — кричала Нинка, стоя у кровати. — Спишь, и дверь не заперта.
— Что, разве ночь?
— Хи. На утреннюю дойку поедем.
Маша вскочила и как была одетая, так и побежала к рукомойнику. Нинка дожидалась и рассказывала, что ночью дождя не было и ветер стих.
— И эти — наши с карьера, пешем прикатили, — ликовала Нинка. — Юрка грохал-грохал в мазанку, а ты в избе дрыхнешь, как убитая. Да… Что у вас дверь снаружи странно покрашена, откроешь, края белые?
11
Порывистый ветер ополаскивал окна дождем. Стоял полдень, но в кабинете было сумеречно, хоть включай электричество. Низовцев ходил из угла в угол так быстро, что со стороны могло показаться — человек мечется в поисках выхода, а выхода нет. «Дождь кончится, тоже не поедешь: до Малиновки вряд ли доберешься. А надо бы съездить, надо».
Он подошел к столу. На нем лежало письмо с машинно-мелиоративной станции, ее директор извещал, что высылает мелиораторов, они наметят, где прокладывать осушительные канавы, он также просил, чтобы его людей обеспечили жильем и питанием. Станцию организовали недавно, штат ее был плохо укомплектован, техники мало, но директор станции, молодой, образованный, очень деликатный человек, как понял Низовцев во время недавнего разговора с ним, настроен оптимистически и тверд в слове своем, сделает, что обещает, только не нужно бегать жаловаться на него в райком — натолкнешься на стену.
— Сделаем, — говорил директор, — я осмотрел ваше болото, сделаем с умом, не нарушим водный режим. Ну и еще, — он дотронулся до пуговицы на костюме Низовцева, — берег Сырети облесите обязательно, мы составим план облесения. Лес воду бережет и накапливает.
«Где я людей возьму на все?» — чуть было не вскрикнул Низовцев. Этот вопрос задал себе и сейчас, в который раз вспоминая Прасковью Антонову. В последние дни о чем бы он ни думал, мысли возвращались к случившемуся в Малиновке. Он всего только стукнул кулаком, мало ли пришлось постучать — виновата же она, за провинность маленьких ругают, он прав, прав же он. Но ощущение, что сделал что-то не так, не проходило.