Пришла Рая с телятника, полные губки покривила.
— Папаша опять свою сбрую натянул. Мам, сожгла бы его лохмотья.
— Что ты! Сожгу его рубище, он с горя помрет, нет уж, пусть живет — он нам пока нужен.
Ишь, Лукерья заодно с дочерью! Хотел было в сад пройти, в беседке подремать с часок, да на пороге остановился, про бумаги вспомнил. Вчера в Кузьминском, в конторе, кучу их надавали, велели заполнить и через два дня в контору представить. Снял с божницы папку, сел за стол, пододвинул к себе счеты. Долго муслил карандаш, собираясь ставить цифры в разграфленные листы, но не опустилась рука, подосадовал, что учетчика на три дня отпустил в Санск с продажей ягод. Отложив карандаш, читал, шевеля губами: «себестоимость», «рентабельность», «калькуляция», «интенсификация». Зимой, когда в экономическом кружке твердили, Грошев еще что-то смыслил, теперь — ни шиша!
— Хозрасчет. Придумали тоже, любят у нас бумагу в мусор переводить.
Но не отчитайся — к Низовцеву. Закрыл глаза, словно из тумана выплыло сухощавое лицо председателя, на голове короткие волосы торчат иголками, он чем-то напоминает ежа. Еж и есть. Фырчит и ногой топает.
Вчера Низовцев его распекал. Доярки наябедничали, что клевер коровам сами косят. Ну, Низовцев и принялся калить Тимофея Антоновича: он-де не разбирается в производственно-финансовом плане, ему не понятны элементы хозрасчета, а сам только притворяется, что понимает; плохой-де Грошев экономист — транжирит фонд заработной платы, что его бригаде дан; снижает производительность труда, косилкой-де зеленки накашивать — затраты пустяковые, а косами накладно, да и людей надо пожалеть. И пошел по бумаге черкать («На бумаге с карандашом многие бойкие да ловкие»). За траву бранить отстал, за соль-лизунец ухватился: почему на пастбищах не всюду лизунец разбросали. Грошев было ему в отместку: соль тоже денег стоит. Ну, придрался, будто семь собак с цепи спустил: Грошев-де до седых волос дожил, да и те успели вылезти, а хозяйствовать не научился — экономит копейки, а рубли летят в трубу. Сказал, что пришлет в помощь специалиста. Видел Грошев этого специалиста. Рыжий парень в гимнастерке — из армии недавно уволился, от морды прикурить можно, зовут Герман Евсеевич Никандров, по фамилии слышно, что из лапотников. А вид, а фасон, как же, зоотехник! Он, Грошев, все на практике, а не по книгам изучил.
Отодвинул бумаги, откинулся на стуле. Старинка на память пришла. Суетливое было времечко, но ничего — жили. Вызовут в район, накачают словами, и крутится он, Тимофей Антонович, подобно волчку, видят, завод кончается — снова пригласят. Зато ни о какой себестоимости не заикались, свел концы с концами — добро, не свел — ссудой из казны государства помогут. Ходил в страхе, а работать легче было. И власть твою не подрывали. Тогда Манька Антонова пикнуть не посмела бы.
А то в стенгазете разрисовали, на всю бригаду ославили, да кто вам, соплюшкам, дал право! Но попробуй задень Маньку, шуму будет! Силу заимела.
К ней делегация за делегацией, едут со всех сторон глаза пялить, как Манька четырьмя аппаратами доит. Грошев каждый день как на шильях — встречай да провожай гостей.
Правда, сегодня вроде можно передохнуть, вчера не звонили. А прошлую неделю замучили. Ясно дело, Манька ходит гордая, это не по ее, то не по ее, это ей дай, то подай — не угодишь.
Грошев вышел на крыльцо.
Над Малиновкой мягко сияло солнце. Небо было иссиня-блестяще и тоже источало свет. Солнце стояло во всем, оно искрилось и сияло ослепительно белым светом в крупных, как смородина, каплях росы, в мокрых темно-зеленых листьях ивняка, что на острых кончиках держали по малюсенькому водяному солнышку.
Грошев любил светлые дни лета, любил поблаженствовать, понежиться на припеке, но ныне даже не присел.
В конце Малиновки показался председательский «газик».
«Опять! — чуть было не вскрикнул Тимофей Антонович. — Думал, хоть день спокойно проживу, но, видно, по-своему не распорядишься». К «газику» пошел с веселой улыбкой. На председательском месте рядом с Алексеем сидел Герман Никандров, позади — два незнакомца.
Один маленький, черненький, с усиками, по виду молодой, другой — верзила под потолок, с красным, как кирпич, лицом, на груди зачехленный аппарат, на боку большой желтый ящик. Грошев смекнул: корреспонденты, — этих не хватало! Но руки жал приветливо.