— Я человек новый, — сказал Никандров, — людей ваших не знаю. Ты, Тимофей Антоныч, познакомь товарищей с биографией Марии Петровны Антоновой, ты ее знаешь с пеленок.
— Знаю, а как же! — бодрился Грошев и в то же время думал: «Черт, пригнало их, опять в Горелую не съездишь, не посмотришь дубняк».
Гостей провел на веранду, ветерок колыхнул и надул парусом кисейные занавески.
— Располагайтесь как дома, — услужливо пододвигая легкие кресла, пригласил Тимофей Антонович. — Доярок мы сейчас не созовем, придется ждать до обеденной дойки. Посидите, здесь вольготно.
Сходил в избу, принес берестяной кузовок земляники, что вчера Райка набрала в Горелой. «Что бы ей дубняк посмотреть, цел или лесничий отдал кому, не заметила — у девок одни парни на уме».
Черненький на ягоды краешком глаз взглянул.
— Мы в Коневе, в столовке, хорошо подзаправились.
— А я, пожалуй, поем, — сказал верзила и пододвинул кузовок к себе.
Грошев в раскрытую дверь крикнул:
— Мать, принеси молока из погреба!
Черненький принялся дотошно допытываться о Марии Антоновой, а дюжий фотограф, кинув в рот горсть ягод, лишь поинтересовался:
— Как она из себя, не очень корявая?
— Глаз слепит. Я бы на месте товарища Никандрова не моргал. Он у нас холостой, — пояснил Грошев. — Мария — девушка старательная, за коровами ходить любит и умеет.
Верзила съел ягоды, пододвинул стеклянную кринку, бокал молока выпил залпом. «Прожорливый, — определил Грошев. — Надо Лукерье сказать, чтобы щей побольше сварила». Он решил: угощу обедом, новости послушаю, корреспонденты, особенно областные, много всякого знают, может быть, и меня в статье не обойдут. Эта мысль его приятно взбудоражила, и он принялся рассказывать, как заведовал фермой в годы войны.
За разговором дотянули до обеденной дойки. В полдень в летнем лагере стало шумно. Машу верзила сначала фотографировал вместе с Нинкой и Дусей, затем одну. Раз десять, а то и больше щелкал затвором, то приказывал ей улыбаться, то сделать вид, что платок повязывает. Кошкина беседовала с черненьким и следила за фотографом.
— Мы молоденьким дорожку не загораживаем, наши рученьки уже намотались, бывалоча, под коровенкой посидишь.
Верзила, видимо, чувствовал на себе беспокоящий взгляд Анны и предупредил:
— Тетка, не уходи, я тебя сфотографирую.
Анна повеселела, вздернула косынку чуть ли не на затылок, спросила Любку-Птичку:
— Любочка, так гоже будет? Бабенки, нет ли у кого зеркальца?
Все шло как по расписанию. Но Никандрову надо было за каким-то лешим нагнуться над флягой. Он брезгливо отворотил лицо в сторону.
— Тимофей Антоныч, иди-ка, понюхай, от фляги затхлостью несет.
Грошев укоризненно посмотрел на него: молчи, мол, при корреспондентах. Для ясности даже головой в их сторону кивнул. Никандров и бровью не повел, будто здесь только свои. Сунул нос в другую флягу, лицо кровью набухло, аж бордовым стало, и принялся: Грошев не следит за тарой, поэтому на завод молоко с Малиновской фермы поступает повышенной кислотности.
Доярки доят, движок шумит, Никандров шум старается перекричать, доярки оглядываться стали; правда, с усиками продолжал сидеть на пенечке и смотреть, как младшая Антонова ловко навешивает стаканчики, а верзила то с одной стороны фотоаппарат наставит на доильные площадки, то с другой, щелк, щелк. Но ведь и они не глухие. Наконец фотограф зачехлил аппарат, черненький сунул блокнот в карман, встал с пенечка, Грошев как ни в чем не бывало пригласил их отобедать, но Никандров поспешил ответить за всех:
— Я думаю, товарищи, пообедаем в Кузьминском!
— Нам все равно, — равнодушно согласился с усиками.
«От меня их отгораживает, как от чумы, — подумал с обидой Грошев. — Когда нужен был, то Тимофей Антоныч, расскажи; дело сделано, Грошева пинком в сторону». Вспомнил про большой чугун щей, что наказал жене сварить, потемнел.
Так и стоял он, пока дойка не кончилась. Ехал с Гришкой Пшонкиным домой, ехал с отнятым языком — ни словечка не проронил. Гришка плечами жал, губы выпячивал, потихоньку над Тимофеем Антоновичем посмеивался. А Грошев думал тягостно, угнетенно. Почти сорок лет нуждались в нем, не чурались, а тут вдруг Никандров.
Кто он такой? Его биографию не сравнять с биографией Грошева. В далекой молодости Тимофей слыл ловким задавальщиком снопов в конную молотилку «Красная звезда», но однажды загляделся на заголившиеся белые ноги румяной девки и вместе со снопом сунул в барабан левую руку. Не будь коллективизации, нищенствовал бы Тимофей, но народился в Малиновке колхоз, пожалели однорукого, поручили ему трудодни записывать в книжки сельчан, с тех пор и стоит он у власти — бригадирствовал, заведовал фермой, председательствовал… Но прошло время, хватит, постоял у котла.