После доклада Сергей Макеевич, поднявшись, произнес:
— В прениях слово предоставляется…
У Маши похолодело внутри, затем сердце громко, громко застучало, но секретарь назвал какую-то мудреную фамилию, Маша задышала ровнее. Затем назывались другие фамилии. Она решила, что ее не потревожат.
Голос Сергея Мокеевича грохнул громом:
— Слово имеет доярка Малиновской фермы Антонова Мария Петровна!
Отодвинув свой стул, он посторонился.
— Пожалуйста!
Маша устало поднялась, прошла к трибуне одеревеневшими ногами. На задней скамье застыли в ожидании, лишь нетерпеливая Нинка подставила ко рту сложенные трубкой ладони и что-то подсказывала. Наверно, это и вывело Машу из оцепенения.
— Что вам сказать? — начала она охрипшим голосом — в горле пересохло. Сидевший рядом с трибуной начальник управления подал ей стакан воды. Она отпила два глотка, малость полегчало. Положила на трибуну голые загорелые руки, посмотрела не на ряды скамеек, а туда, к калде, где стояли ее коровы, припомнила недавний разговор с незнакомыми доярками, что не дала Нинка докончить, и продолжила его:
— Когда я нынче была около своих коров, то стала рассказывать про свою мать, но не докончила. Доскажу. Малиновка наша — небольшие выселки. Раньше домов пятьдесят было, теперь, поди, не больше сорока осталось. Почему? Живем на отшибе. Но я не о том. О матери опять скажу. Мама моя всю жизнь прожила на выселках, с самой войны на ферме. Ну, мастерица, конечно. Она меня доить учила. Да кто давно работает на ферме, должны ее знать. Антонова она, Прасковья Васильевна! Может, знаете?
— Как не знать! — раздалось с разных мест.
— На совещаниях встречались!
— Коровы матери у меня. Вот так. Три года назад она мне своих коров отдала, себе набрала первотелок, хороших коров из них выходила, да вот получилось так… ушла с фермы. Ну, жалко мне ее молодых коров стало, взялась и их заодно доить, так сорок получилось. А что? Аппаратами доить можно.
— Твоя мать больная?
— Я сказала, четверть века на ферме проработала, устала, значит. Надо ей отдохнуть, отдохнет… Впрочем, ничего не скажу, может, вернется, может, нет… У нас в Малиновке скукота, все разнообразие, что поругаемся между собой. Наш председатель говорил мне дорогой про дворы, что у нас строят, про механизацию, что будет, про кормоцех — все для коров! А для нас что? Не сказал председатель.
Она забыла всех, помнила и видела только женщин, что знали ее мать и интересовались ее судьбой, она смотрела в тронутые морщинами их лица и рассказывала только им.
— Это точно, — поддержали они.
— У нас до фермы два километра, в день три раза сходишь — шесть километров, а зимой, в пургу, когда дорогу заметает, — от одной ходьбы устанешь. Конечно, молодежи все одно хочется повеселиться. Негде. Был у нас клубишко, пятистенная крестьянская изба, можно было попеть, поплясать, книжку почитать — сломали; сказали: ветхий, не стоит ремонтировать. Обещали к зиме двухэтажный дом построить, не строят: наш председатель кирпич того дома на коровник истратил. Так и живем.
— Мария Петровна, я на минутку перебью тебя, — сказал Сергей Мокеевич, поднявшись. Он всматривался в ряды скамеек: — Андрей Егорыч, правда?
Низовцев встал, одернул пиджачок, как школьник. Оттопыренные уши на солнце розово просвечивали.
— Правда.
— Ну и ну! Продолжай, Мария Петровна.
А она, неожиданно обнаружив всех, подумала, что говорит совсем не то, что было написано Никандровым и ей, наверно, все, что говорила, не нужно было на люди выносить.
— Продолжай, — напомнил секретарь снова, — расскажи, как доишь сразу четырьмя аппаратами.
— А чего особенного? — повернувшись к президиуму, удивилась Маша. — К нам приезжали многие доярки, видели сами, да об этом в книжке написано. Секрета нет, практика нужна, тренировка. А с трибуны я даже не объясню как следует. Наверно, и запоминать не станут, праздник же сегодня, итоги подводим. Разве это не праздник?