Дружно хлопали, а она так и не поняла почему: то ли опять сказала что не так, то ли рады были, что не стала рассказывать про дойку четырьмя аппаратами.
Она села. Лицо ее горело, будто крапивой нажгли. Грошев низко нагнулся к Низовцеву, наверно, наговаривал, а Низовцев строгий, хмурый слушал наговор. Пусть наговаривает — без этого председатель обозлился на нее. Сергей Мокеевич его столбом поставил, теперь Андрей Егорович не только в машину с собой не возьмет, но и глядеть на нее не захочет.
Она не обрадовалась и золотым часам, которыми ее премировали, и тайком убежала к коровам. У Зари, поди, вымя нагрубло. Подою и уеду на грузовике, на нем ветерком обдувает, а в «газике» от жары сопреешь.
Звенели по подойнику струйки молока. Шум на поляне смолк. По радио объявили концерт. Выступали самодеятельные артисты завода-шефа. Молодой женский голос задушевно пел о родной сторонке. Такты дойки невольно подлаживались под ритм музыки. Маше никто не мешал, даже Трофим Кошкин ушел к скамейкам.
Получилось не так, как задумала. Чтобы скоротать время, начала чистить Ласку. И вдруг из-за спины раздался голос Низовцева:
— Ты почему концерт не смотришь, на своих коров не нагляделась?
Маша хотела спрятаться, но, подобно матери, одернула себя: что я трушу?
— Вот не нагляделась!
— Нечего скрываться, пойдем, там ждут тебя.
— Никто меня не ждет.
— Что ты какая? Ждут, говорю.
Маша лениво, будто не своими руками, снимала халат. Низовцев поторапливал:
— Поживей! Тебя будто подменили.
— Никто не подменил, я всегда такая.
— Такая, вон как меня резанула! Ну, ничего, к лучшему, теперь кирпич дадут.
— Дадут? — быстро спросила Маша, и халат сам собой слетел с ее плеч. — И вы на меня не сердитесь?
— За что же сердиться, коли кирпич выпросила? Пойдем, с тобой хочет поговорить начальник областного управления.
Маша подскочила к Низовцеву и чмокнула его в щеку:
— Спасибочки, Андрей Егорыч, спасибочки, что не сердитесь.
7
По воскресным дням в Коневе базары. Прасковья поднялась вместе со стадами, и не с продажей поехала — просто потянуло вдруг, дочери сказала, что пуховую шаль хочет купить, хотя знала: среди лета такого товару в Коневе с огнем не сыщешь.
Ехала через Кузьминское, до Кузьминского машиной, что возит молоко, дальше автобусом, так что и устать не успела, как в Коневе очутилась: прямо-таки по щучьему велению, по Прасковьиному хотению, а бывало, все двадцать пять пешочком оттопаешь.
Утро было росное, светлое. От автостанции немного пройдя по узкой улице, оказалась на главной площади города. В ее памяти едва-едва теплились воспоминания детства. Тогда у них была своя лошадь, и однажды отец взял Пашу с собой. Базары проводились вот на этой площади, в центре ее возвышался собор, вокруг которого бушевало, знойно гудя спозаранку, людское море, и все равно базару было тесно, он потоками растекался по ближним улицам и переулкам. Маленькая Паша цепко держалась за отца, боясь потеряться в сутолоке.
Перед войной базар с площади перенесли на окраину, к кладбищу. И собора не стало, его, как символ угнетения и мракобесия, разрушили в тридцатые годы, выгадали из кирпича здание средней школы, пожарную каланчу и еще что-то. На месте собора было поле, обнесенное высоким глухим забором, то был стадион, где парни гоняли мяч; по одну сторону стадиона тянулись приземистые длинные магазины и склады — прежние торговые ряды местных купцов, по другую сторону — сквер. Деревья посадили года три назад, и сквер был просторный, солнечный. Обелиск, воздвигнутый в память о павших коневцах в Великую Отечественную войну, печально белел среди молодой зелени.
По обе стороны входа в сквер на деревянных рамах были развешаны портреты передовых людей района. Они, эти портреты, были неотъемлемой частью города: висели осенью и зимой, весной и летом: Правда, время от времени их обновляли, появлялись новые имена, но все было привычно, и, наверно, Прасковья прошла бы мимо, едва задержав взгляд на портретах, и свернула бы на Мокрую улицу, откуда до базара рукой подать, если бы ее глаза не встретились с глазами, устремленными с портрета.
Прасковья остановилась. Сияющее, счастливое молодое лицо. Ее дочь, ее Маня. Портрет дочери висел рядом с портретами Героев Социалистического Труда председателя колхоза «Красный маяк» Чубарова Ивана Тимофеевича и доярки Яновского совхоза Аграфены Матвеевны Гущиной. Прасковья не знала, что ее дочь на портрет срисовали. Ей захотелось присесть.
Напротив, лицом к свекру, стоял большой белый дом — райком партии. Между домом и гаражом у невысокого заборчика была длинная лавка. Обычно на ней перед разъездом в колхозы, ожидая машины, усаживались работники района.