Низовцев искренне верил в то, что говорил, его охватило такое нетерпение, что готов был написать заявление немедля.
— Андрей Егорыч, коневский совхоз начал жать, — как бы между прочим молвил Алексей.
Низовцев резко повернулся к нему.
— Где?
— Вон, глядите.
По покатому ржаному полю шли три трактора с жатками, за жатками ткались светлые широкие полотна — то белело цевье, не схваченное жаром солнца.
— Да, начали, — произнес затаенно Низовцев, отводя глаза от чужого поля. — Нам, Алексей, пожалуй, сегодня надо съездить под Тетюши, мне думается, что там можно начинать.
И то, о чем только что мечтал Андрей Егорович, сразу забылось, отпало, мысли сосредоточились на предстоящей жатве, как, бывало, он сосредоточивался перед боем. На Урочной отрывисто, точно приказ отдал:
— В Малиновку, к Антоновым!
Алексей свернул с шоссе в лес, а когда выехали из леса и Низовцев увидел болото, на котором работали экскаваторы, прокладывая магистральные каналы, а в дальнем углу сенокосники вершили стога, то буквально ожил: его взгляд переместился на поля, с них на стройку, где ныне было многолюдно, и Андрей Егорович неожиданно подумал, что все это начато им и этого не остановить, даже если он уйдет. Вместе с тем он понял, что всю жизнь готовился к беспокойной председательской доле, хотя и пробыл в армии от звонка до звонка двадцать лет, но постоянно думал о хлебном поле, о деревенской околице и, наверно, вовсе не потому поступил на заочное отделение механического факультета сельхозинститута, что институт был поблизости и офицеру, связанному с техникой, как раз годилась специальность инженера по машинам, а потому, что сызмальства готовил себя к полю, оно постоянно занимало его мысли и тянуло к себе.
Взглядывая на стройку и поля, он больше не завидовал коневскому отставнику, хотя и не осуждал его — каждому свое.
— К их дому прямо? — спросил Алексей.
Низовцев молча наклонил голову. Время было за полудни. Как он и предполагал, Маша была дома. Она стирала в коридоре.
— Петровна, выйди, посиди с нами на крылечке, — сказал Низовцев в распахнутую дверь.
Маша вышла босая, в слинявшем платье и клетчатом с нагрудником фартуке, пахло от нее мылом, стиральным порошком и чем-то домашним. Он почему-то подумал, что, наверно, с ней хорошо будет мужу.
— Что, Андрей Егорыч, опять куда-нибудь ехать? Не поеду я, Чайка больная, сосок никак не заживает, не знаю, чем и лечить.
Села на крыльцо, подперла в сухоте лицо кулаком. Светлые волосы, рассыпанные по плечам, напоминали ряды ржаной соломы на коневском поле.
— Угадала. В Москву, Маша, на выставку.
— В Москву? — глаза живо вспыхнули, она выпрямилась и, закинув руки, голые по локти, стала собирать волосы в пучок.
— Да. Послезавтра ехать.
Руки ее опустились, волосы рассыпались опять, ссутулившись, подперла лицо.
— В Москву хочется, но коров некому доверить.
— Думай.
— Андрей Егорыч, если бы вы мать мою попросили недельку поработать? Я сама не уговорю, а вы сможете. А, Андрей Егорыч? Чайка ведь больная.
В ее голосе звучала такая просьба, что отказать было нельзя.
— Она справится?
— Я Костю Миленкина попрошу ей помочь. Андрей Егорыч, если мать согласится, я поеду. Так хочется!
Низовцев сказал шоферу, чтобы крутил баранку на ферму. На стройке был кирпич, был цемент, была кровля, дел хватало и каменщикам, и бетонщикам, и кровельщикам. Оставив «газик» у сторожки, он прошел к кормоцеху, позвал Семена Семеновича и Прасковью на лужок. Те спустились с лесов быстро.
Он пожал поочередно им руки и кивнул каменщику на Прасковью:
— Как она, Семен Семеныч, наловчилась?
Прасковья была в старой одежде, щеки и лоб припудрены кирпичной пылью, из-под захватанного руками платка выбилась прядка волос, тоже выпачканная кирпичной пылью, но круглое лицо, обожженное до черноты солнцем, было веселое, довольное.
— Коли кирпич есть, сразу наловчишься, — ответила она за Семена Семеновича.
— Так я и думал, — сказал Низовцев. — Ты извини, Прасковья Васильевна, что у нас не совсем ладно вышло. Горяч бываю, после ругаю себя.