Действие
Страховое знаменитое общество «Россия», откупив у городской власти здоровый кусок Знаменки, в считанные месяцы выстроило финскими силами десятиэтажный, но не выше Ивана Великого, бастион для богатых клиентов, а богатые клиенты ждать себя не заставили, вмиг бастион заселили. Квартирки, говорят, в нем были – заторчишь; Ильин вон от одних ванных комнат торчал, где он, случалось, краны чинил, слесаря подменяя, а ведь дальше ванных комнат его и не пускали. В его полуподвале на Большой Полянке ванной комнаты вообще не было, а был душ стояком прямо в сортире, рядом с унитазом, но действовал душ исправно, горячая водичка не иссякала, а ренту за полуподвал Ильин платил невеликую, себе по силам. Силы имелись, спасибо Титу.
Тит для Ильина – вселенная, папа его, мама родная, брат и жена. Ильин жив вопреки факту – это Тит. Ильин сыт, пьян, нос в табаке – Тит. Тит вытащил его из болота, выходил в деревне молоком и травами, целый отпуск на Ильина потратил, в Москву невесть зачем перевез. Тит, великий блатмейстер, нарыл Ильину недорогое жилье, пристроил его в котельную, повесил на себя беспаспортного, безродного, беспамятного, психа почти что, если верить докторам, которые ни хрена не поняли в болезни Ильина, лекарствами его накачали, на ноги поставили – иди, сокол, живи пока, а если верить буграм из гебе, то вот ведь и шпиона повесил на себя лояльный гражданин эРэНэСэР, иначе – Российской Национал-Социалистической Республики, в просторечии – России. Бугры из гебе дело знали туго, запросто могли для смягчения ситуации шлепнуть Маугли, могли выслать его на Колыму – золотишко стране мыть, но времена пошли гуманные, лагерей на Колыме сильно поубавилось, пресса распустилась донельзя, вольнолюбивые западники придумали Хельсинкское соглашение, от которого ни Германии, ни России было не отвертеться, и теперь пуганные гласностью гебисты сидели на своей Лубянке и дули на воду. Дуя, значит, на эту самую воду, они верно сообразили, что никуда Ильин от них не денется, время все рассудит, выдали Ильину паспорт на имя Ильина, позволили Титу охмурить свое начальство и пристроить Маугли на теплое буквально место, однако наказали докладывать, если чего не так. Тит докладывал, что все пока так.
А и было – так. Работа – дом, дом – работа, пивнуха – парк, кино – улица, иногда, редко, – девочки с Трубной, с Драчовки, недорогие телки, ласковые, смешные, а в последние месяцы – еще и Румянцевская библиотека: читать начал Ильин, запоем читал.
Тит смеялся:
– Глаза свернешь, дурень. Чего зря мозги полировать, выпьем лучше…
И выпивали. Ильин серьезно объяснял:
– Хочу знать, где живу.
– Страна, блин, Лимония! – орал Тит. – Человек проходит как хозяин! – орал Тит. – Народ, блин, и партия едины…
– Это я знаю, – отвечал Ильин. Это он знал всегда, хотя Тит и имел в виду другую партию.
– А коли знаешь, чего мудришь? Истина, Маугли, не в книгах, а в пиве.
Пиво в России, спасибо немцам, варили славное и привозили тоже славное – спасибо голландцам, датчанам и всяким прочим шведам, пива в России было – залейся, а Ильин искал истину – в брошюрках об истории национал-социализма в России, в скучных учебниках по новейшей истории для вузов, в мемуарах старых пердунов из вермахта. Псих, точно знал Тит…
Ну да ладно, к черту подробности!..
Когда Ильин ввалился в котельную, Тит сидел у пульта, а на пульте, на бумажной тарелочке, очищенная вобла имела незаконное место, креветки тоже, сам же Тит залпом дул «Хейнекен» из банки и глядел зверем.
– Прости, Тит, опоздал, – констатировал Ильин, стаскивая куртку. – Чуть было под машину не залетел.
– Ну и залетел бы, – рявкнул Тит, очень он был сердит на Ильина за пятиминутное всего опоздание, – психом больше, психом меньше…
– Чего ты завелся? Пять минут всего… На самолет опаздываешь?
– Ты что натворил, козел?
– Что я натворил? – удивился Ильин, теперь уже натягивая красный казенный комбинезон с вязевой надписью «Россия» на груди. Страховое общество блюло символику.
Тит сдавил в кулаке банку из-под пива, швырнул ее в корзину для мусора. Попал. В корзине, машинально отметил Ильин, из мусора были только смятые банки, штук, может быть, десять. Тит пил много.
– Сядь, – уже спокойно сказал Тит. Ильин сел на вертящийся стул у пульта.
– Сел.
– Тебя гебисты ищут.
– Ищут? Что я, гриб, что ли? Адрес известен… А потом, ну и пусть ищут, впервой разве?
– ТАК, – выделил голосом, одни прописные буквы, – впервой.
– Как так?
– Волками… – Не слезая со стула, дотянулся до холодильника на стенке, открыл, достал очередную банку с пивом. – Будешь?
– Потом, – отмахнулся Ильин. – Что значит волками?
– Не знаю, не могу объяснить. Чувствую: что-то они унюхали, что-то знают, что я не знаю, и не знаю, знаешь ли ты, Маугли… Что, Маугли, что?..
Ильин видел: Титу страшно. Тит любил Ильина, невесть отчего любил и боялся за него – до оторопи. Считал, пропадет Маугли в большой деревне. А может, думал иной раз Ильин, Тит – собственник, жадюга, кулак, однажды нашел в болоте бесхозного человечка, ему бы мимо пройти – ан нет, пожадничал, подобрал, отмыл, отдраил – хрен теперь кто отнимет. Лишнее внимание гебистов волновало Тита: вдруг да заберут ВЕЩЬ!..
Самому Ильину страшно не было. Все, что с ним могло в жизни случиться, уже случилось. Ильин жил по инерции, жил ВЕЩЬЮ Тита, не своей жизнью жил, а своя осталась невесть где. Да и была ли она?.. Иногда Ильину снилась мама, но снилась давней, молодой и здоровой, где-то на даче в Ашукино, мама с черно-белой фотографии, смеющаяся в объектив фотокамеры «Смена», подаренной Ильину аж в седьмом классе. Старая мама, послеинфарктная, трудноподвижная, больная, постоянно ворчащая, не терпящая, когда Ильин улетал на полеты надолго, настоящая мама, а не с мертвой фотки, не снилась никогда.
Ильину вообще, не снились цветные сны, а чего, спрашивается, бояться человеку, которому не снятся цветные сны?..
– Что они могли унюхать? – усмехнулся Ильин. – Я ж вот он, бери живьем… Кстати, искали бы – пришли бы домой. Чего это они кругами ходят? Тебе звонили?
– Вот и я о том, – Тит припал к банке и, мощно катая кадык, высосал ее опять залпом. Смял, кинул, попал. – А они, угадал, мне звонят: как вы находите вашего подопечного? Не замечали ли чего-нибудь странного в его поведении? – мерзким тонким голосом, будто с ним кастрат по телефону разговаривал, так он, значит, гебистов представлял. И уже своим басом: – А чего я нахожу? Я ж ни фига не нахожу. Я им про тебя каждую пятницу докладываю, ты же знаешь, и ничего странного, ты же знаешь. Фиг ли они проснулись, гады?.. Я их спросил: чего вы ко мне? Звоните самому, он же живой все-таки, не помер пока. А они смеются: позвоним, конечно, позвоним и придем, куда ж он денется, дурачок наш прикинутый… Слушай, Иван, вспомни-ка, может, ты в морду кому-либо сунул, а? Может, трахнул кого не того. Может, с бабой был и чего-то не то ляпнул? Ты же псих… Хвоста за тобой нет, не заметил?
– Нет, – засмеялся Ильин. – Детективов начитался, Тит, совсем с ума слез, а меня психом называешь. Откуда хвост, ты что? И с бабой я сто лет не был, и не дрался ни с кем, я ж вообще не дерусь, сил нет, какой из меня боец!.. И перестань ты трястись, иди домой, выспись как следует, а я отдежурю и к тебе прирулю, в баню пойдем, в Сандуны, хочешь в баню, Тит? А если гебисты придут, так я вот он, чего с меня взять, пусть спрашивают, о чем надо, я все равно ничего не знаю. Ты не дрейфь, Тит, иди, говорю, домой, иди, вон глаз у тебя красный, как светофор, лопнешь ты от пива, Тит… – уговаривал, как маленького.