— Никого нет. Они втянули бы наверх лестницу, так всегда делают разбойники. Я пойду.
Сказал и полез. Нас просил подождать, потому что лестница плохая. Через минуту показался в окошке, поманил рукой. Полезли один за другим. Я только влез, как услышал Юркин голос:
— Ого! Смотрите, смотрите.
В дальнем углу чердака у окошка, целого, не разбитого, занавешенного какой-то тряпкой, стоял стол. Около него две чурки как стулья, над столом на гвозде, вбитом в балку, фонарь. Совсем рядом под скосом крыши кровать, вернее, логово из досок и сена. На столе пустая бутылка, две кружки, куски хлеба, огрызок сахара и длинный, блестящий нож. Отчаянный Алешка взял его и, размахивая руками, продекламировал, правда, тихим голосом:
Мне стало страшно-страшно. Я прямо умолял:
— Брось, Алешка, положи на место. Ребята, пойдемте.
Алька меня поддержал, прошипел:
— Уйдемте, уйдемте, они сейчас вернутся.
Юрке, видно, тоже было страшно, но он не убегал, продолжал осматривать чердак, нагнулся и вытащил из кучи сена лошадиный хомут, совсем новый, наверно, тот, что пропал у тети Зины. Не знаю, почему, когда осмотрели хомут, стало не так страшно. Не такие уж разбойники, раз хомуты воруют и Ванька где-то тут, и мы его все знаем, обыкновенный наш Ванька прачкин. Юрка скомандовал:
— Ничего не брать, все на место. Пошли!
Мы спустились вниз на свет, на солнце. Поскорее отошли от проклятого дома, поднялись на дорогу, шли домой и хохотали, хохотали по всякому пустяку. Когда вышли на поле, Юрка остановил нас, поднял руку:
— Ребята! Молчать! Никому! Клятва!
Мы тоже подняли руки и прошептали про себя обычную клятву молчания.
На выручку
Девочки, конечно, поняли, что сыщики куда-то ходили, и на следующий день, когда мы все собрались, страшно хотели узнать, что и как. Мы молчали. Алешка Артист, когда его спрашивали, делал такую морду, что сразу понятно — у него тайна.
Утро было пасмурное, накрапывало, мы не пошли купаться и собрались под крышей дровяного сарая. Галя сказала, что это свинство — не рассказывать, делать тайну по пустякам. Юрка мрачно сдвинул брови и ответил, что у нас клятва. Но сыщики разом заорали, что наши клятвы только от взрослых, от своих — свинство. Нам, правда, самим хотелось поделиться. Юрка, наконец, позволил, и мы рассказали все как было. Алька еще добавил то, что я не заметил: что окно было занавешено женским платьем, а кинжал был на кончике окровавленный: Алька уверен, что женщина убита; Наверно, не я один заметил, что Алька один раз облизал губы, все равно стало неприятно и больше не хотелось говорить про кирпичный завод и разбойников. Галя позвала купаться — не так уж холодно. Может быть, и пошли бы, да захныкала Муська:
— Жа-ал-ко Ва-ань-ку! Ра-аз-бойник убьет…
Страшно ненавижу, когда ревут девчонки, даже если и не зря, «на нервы действуют» — как говорит мама. Вот Нинка никогда не плачет, никогда. И на этот раз она фыркнула на Муську:
— Не реви! Не поможет. Ребята! Надо Ваньку выручить, выкрасть у Чернобородого. Обязательно!
Никто не возразил, и Нинка предложила:
— Пусть старшие мальчики и я с ними пойдут на кирпичный выкрадывать Ваньку.
Алька, он старший мальчик, перекосил брови и надул губы:
— Дураков нет, разбойники зарежут всех, кто подойдет. Идти на верную смерть? Надо сказать уряднику, они подкараулят и заберут.
Галька запротестовала:
— Вот уж это дурацкое дело. Нельзя! Нельзя так — тогда они и Ваньку заберут в тюрьму. Ваньку жалко. Нина права — надо самим выручать.
Юрка, Алька и Ванька Моряк молчали и не смотрели друг на друга. Нинка встала и так спокойно:
— Ну хорошо. Не идете? Так я сама… — И пошла к выходу.
Муська заплакала. Юрка вскочил и смотрел, куда пойдет Нина. Она медленно шла по садовой дорожке к полю. Ей недавно кто-то подарил высокую с развилочкой тросточку, можжевеловую, на ней выжжено: «Нина» и сверху прицеплен синий шелковый бант. Кто подарил, неизвестно, и Нинка не говорит. Теперь она шла по дорожке и хлопала этой палкой по лопухам. Такая у нее скучная спина была, что мне стало страшно жалко Нинку. Вот-вот выйдет из сада, дальше по полю дорога на кирпичный.
Юрка смотрел, смотрел на Нинку и вдруг побежал. Я, конечно, за ним. Мы догнали ее и молча пошли вместе к лесу. Перед опушкой на березовой аллее Нинка вдруг села на краю сухой канавы и страшно расхохоталась, даже слезы из глаз капнули. Мы с Юркой тоже сели и как дураки гыгыкали: «гы-гы-гы» — хотя нам вовсе не было смешно. Нинка утерла платочком глаза и, обращаясь только к Юрке — меня будто и нет, — сказала: