Мама не позволяет нам ходить на море вечером, почему, не знаю. Кира вообще не ходит на море, не купается никогда и считает, что на море все плохо и страшно: бури, контрабандисты, утопленники. Кира необразованная, а почему мама? И почему только вечером? Знает, что контрабандисты не разбойники — просто финны. Не позволяет, и все.
Мне очень хотелось узнать, увез ли буксир наш приз. Я будто пошел в Большой дом, а на самом деле, через яблоневый сад вышел на дорогу и по тропке побежал на батарею. С высоты песчаной дюны было далеко видно. Полный штиль, вода гладкая-гладкая. Нашего корабля сокровищ нет, увели. За четвертой банкой, кажется, что совсем близко к берегу, стоит финская парусная лайба. Наверно, заштилела и бросила якорь. По фарватеру, густо дымя, идет к Кронштадту купец. Хоть еще светло, Толбухин маяк зажег огонь и мигает.
У края воды что-то продолговатое большое теребили две вороны. Я сбежал вниз, вороны улетели. Оказалось, огромная тухлая щука, такие большие только мертвые бывают. Я поднял голову и увидел, что вдоль берега идут двое — мужчина и женщина. Они были еще далеко, но я сразу по походке и сгорбленной спине узнал дядю Петю.
Значит, дядя Коля соврал, что брат его остался в городе. Зачем? Этого еще не хватало! Если дядя Петя меня увидит, может сказать маме. Надо спрятаться, а куда? Голый песчаный берег. Удача! Под откосом батареи опрокинута давным-давно брошенная шлюпка. Добежал и нырнул под нее.
Голоса все ближе и ближе, узнаю Катин… Вот беда, подошли и сели на днище лодки. Тут они, рядом, надо мной. Сколько времени будут сидеть?
Разговор у них был взрослый, скучный. Я не все понимал, да еще Катя часто говорила вполголоса. Дядя Петя больше молчал. Катя просила: «Не втягивайте Николая, он человек легкомысленный и может сболтнуть». Дядя Петя спросил: «Есть ли еще?» Катя ответила, что немного есть, но уже не в церкви, пришлось найти другое место. Потом она сказала, что решили — повезет другой, а ему, дяде Пете, надо уезжать в город: слишком он здесь на виду.
Потом они долго молчали, и вдруг Катя с такой досадой стала говорить, что провалили Большой дом, а теперь и столяров тоже. «Столяров? — удивился дядя Петя. — Как так?» — «Как дети, ей-богу! — Катя чуть не плакала. — Собрались там, караула не выставили, поговорили, среди ночи думали уже расходиться — дверь открылась, вошел высокий оборванец с большой черной бородой, с порога всех оглядел, расхохотался и убежал. Как дети, как дети», — повторяла Катя.
Мне показалось, что они еще долго надо мной сидели. Спорили про совсем непонятное. Потом ушли. Я выполз. От холода и скрюченности в икрах забегали мураши, и я еле встал на ноги.
Шторм
Люблю береговое море, но… не настоящее оно, потому что ноги на дне. Настоящее море, когда хоть немного покачивает, хоть чуть-чуть, как на пароходной пристани. Страшно люблю! Когда мы шли из Кронштадта на лоцманском буксире, Муську укачало, а мне было только приятно. Стоял на носу, и так замечательно поднимало высоко-высоко, и, еще лучше, когда нос парохода проваливается и волна бухнется в борт — шип, брызги.
Море всегда хорошее, даже когда сердится. Помню, страшный был ветер. Взрослые говорили: «Буря!» Мы побежали на берег смотреть. Ох, какое сердитое море, прямо грозное! Тину накидало к самой батарее. Все четыре банки — как длинные снежные полосы. Далеко еще от берега поднимается темный стеклянный вал, летит на тебя, растет, становится бледно-зеленым, загибается в пенный гребень и бухает: «карр-раух! Кар-р-аух!» Бухнет и клетчатым ковром расстелется до крутого берега. Взрослые учили нас смотреть девятый вал, самый высокий, страшный. До вечера и всю ночь бушевала буря.
Самое-самое лучшее — уйти подальше в море. Отплыть на лодке так, чтобы корабли на фарватере казались ближе, а берег стал длинный. На него тогда интересно смотреть: высокий обрыв Красной Горки, низкие сосны Петровского хутора, Свиньинская бухта, устье Лебяженки, батарея, Лоцманское селение, Старая гавань и Борковский лес — все сразу видно. Борковский лес стоит на высоком песчаном берегу, на обрыве, и там видна голая Борковская поляна. Говорят, к ней по ночам приходят контрабандисты. Мы с Юркой хотели проверить, подкрасться и посмотреть, но никак не могли собраться встать ночью. Борковский лес — все сосны, сосны. На некоторых, береговых, привязаны шесты. Это рыбаки ставят против того места, где прибило утопленника. С берега этих шестов почти не видно, редко заметишь; стоит отплыть — их становится довольно много. Я один раз ходил смотреть утопленника. Он лежал на песке, на берегу, ноги в воде, все остальное накрыто рогожей. Стражник всех отгонял, я почти нечего не видел, одну руку. Она торчала из-под рогожи, очень пухлая и будто в лайковых перчатках, и кожа на пальцах лопнула. Я поскорее ушел и все равно никак не мог забыть эту руку, и ночью она мне привиделась. Что за человек — неизвестно. Мама говорит, наверно, в бурю разбилась финская лайба.