Из-за «Щуки» — нового плота, подарка Володи, — мы почти все время проводили в море. Даже выпросили у мамы позволения не приходить к молоку. От солнца и ветра у нас с Юркой стали лупиться морды. Я одну шелушку на носу отодрал, и получилась большая рана. Главное, на таком месте, что не спрячешь, и пришлось позволить намазать йодом. Мама говорила Кире: «От рук отбились, дома никогда нет, похудели оба, в баню не согнать, говорят — мы чистые, в воде целый день. Просолились так, что щеку лизнуть — соленая. Пора кончать…» Кире такой разговор прямо счастье — сразу про Надьку. Разговоры оказались ни при чем, все вышло по-другому.
Один раз мы с Юркой решили зайти как можно дальше в море — хоть не до самого фарватера, в общем, в ту сторону, подальше. Пошли с утра, выплыли из речки и гребли, гребли очень долго. Лоцманские домики на берегу стали как спичечные коробки и лес вроде синей полосы. Сначала был полный штиль — вода гладкая и от носа плота усы. Потом с запада подул ветерок и пошла мелкая зыбь. Мы поставили парус. Плот в полветра шел плохо — очень сносило. Солнце грело сильно и вдруг скрылось в черной-пречерной туче.
Мне стало холодновато и неприятно, и еще Юрка свистит. Он свистит, когда думает, остальное время что-то поет, тихонько бурчит под нос или громко. Тогда голос у него резкий. Алька дразнится: «Козлетон». Мне нравится, и мы иногда поем вместе. Я сказал, что на море не свистят, и Юрка запел:
Ветер здорово надувал паруса. На волнах получились барашки и скоро — целые бараны. Со стороны форта громыхнуло. Мы подумали, что пушки, — не сразу поняли, что гроза. Юрка скомандовал:
— Лево на борт, поворот на другой галс! Курс — порт!
С трудом повернули к берегу, парус перекидывался с борта на борт, мне два раза сильно хлестнуло шкотом по лицу, чуть глаз не выбило. Нос плота заносило, хоть мы и сильно гребли. Все равно я поймал шкот и стал держать, правда, через утку. Получалось плохо, плот не так к берегу идет, как его несет по ветру.
Ветер вдруг завизжал тоненько, мачта затрещала, Юрка заорал:
— Отдай шкот!
Я сдернул шкот с утки, и мне чуть руку не оторвало.
— Трави! Трави до полного! — кричал Юрий.
Парус заполоскался и оглушительно захлопал. Волны росли на глазах, загибались, курчавились, шипели, как змеи, и все чаще забегали на плот. Стало мокро и противно; не только ноги, живот мокнет. Плеск, шип, вой — прямо невозможно. Грести не могу. Юрка тоже бросил весло, крикнул мне:
— Серый! Нас несет на Ижорский мыс, повернем туда, скорее вынесет.
Кое-как веслами и рулем привернули, и плот понесся по ветру. «Щука» мчалась как бешеный миноносец. Волны все равно нагоняли плот, останавливали, заливали все выше и выше, бросали нас вперед и опять заливали.
Блеснула молния, еще и еще раз, и все ближе урчал, а потом с оглушительным треском грохотал гром. Ветер прямо озверел, срывал пену с гребней и нес ее по воздуху. Мы мокрые до головы, как утоплые котята. Холодно нестерпимо.
Сорвало парус. Он не упал. Вместе с кусочком мачты и цепью полетел вверх в черное небо, как бумажный змей, — выше, выше, маленький стал и пропал. Нас заливало уже выше пояса. К черту смыло весла, отломался и поплыл руль. Мачта стояла. Мы держались за нее. Нас все несет и несет, и волны уже с дом, не ниже. Говорить невозможно и нечего. Юрка мокрый и синий, и я, наверное.
Сколько так мчались, не помню. Юрка опять прокричал:
— Серый! Нас смоет, ослабеем и смоет в воду. Надо привязаться к мачте. — Веревки были в ящике у самой мачты. Юрка привязал меня, и я ему помог привязаться. Получилось, что мы вроде закрепились на плоту и можно терпеть — только волны мучили и брызги. Мне сразу много воды в рот попало и я заплакал. Юрка зубами стучит и опять в самое ухо: — Сер-р-ый! Не рев-ви! И мне хочется. Не рев-ви, не поможет!