— Спасибо! Попрошусь у мамы. Когда?
Рыбаленция прошамкал:
— Жавтра как шветает, шветает, — застучал палкой по тропинке и запел непонятное.
Страшно трудно было вставать. Юрке не сказал, попросил Киру разбудить до света. Шел по тропке над речкой. Рассвело, и стало холодно. Хорошо, что Кира заставила надеть фуфайку. Мерзли руки. Та, в которой была удочка и мешочек с едой, не очень. Мерзли пальцы на жестяной коробке с червями. Утренний воздух страшно пахучий: в липовой аллее запах листьев, на лугу — кошеной травы, потом, хотя до моря было еще далеко, — тины и чем всегда пахнет море. Не знаю, что это, море соленое, но соль не пахнет. На речке над самой водой носились черные ласточки. Черные, если смотреть сверху. Большая стая расселась на засохшем дереве — сплошь белые грудки. Сидят рядками одна к одной и непрерывно щебечут: «ти-ти! Ти! Ти!»
Я почему-то боялся, что Рыбаленция не придет, и зря. Издалека услышал: шлеп! Шлеп! Шлеп! Шлеп! Рыбаленция сидел на корме и, подняв слани, лейкой[14] вычерпывал воду.
Он оглядел меня, буркнул:
— Черви хороши. Удочку шпрячь в куштах.
Шлюпка Рыбаленции большая, просмоленная. На носу две корявые желтые буквы «П. А.». Значит, «Утка» — не настоящее название. Просто люди с берега смотрели, как она, черная, целый день ныряет в волнах и так прозвали.
— Щадишь!
Я прыгнул в шлюпку и еще раз удивился, какая она большая: две банки, не считая транцевой[15] для рулевого, можно грести одному и вдвоем, баковая часть покрыта досками и там внизу вроде комнатки — форпик. В форпике расстелена солома, на ней непромокаемый морской плащ и нужные вещи: анкерок[16] с пресной водой, ящик с песком для перемета, фонарь и всякая всячина. По бортам, за фальшбортами, принайтовлены[17] длинный шест с делениями и короткая мачта.
Над морем поднялась и поползла странная коричневая туча, вытянулась в одну сторону, и получилась морда, страшная, неизвестно чья. Вдруг осветилась изнутри ярким светом и прямо загорелась там, где глаза и рот. Грома не было слышно. Подул ветер, вывернул светлую подкладку приречных кустов и зарябил воду. Море почернело.
Стало неприятно, не захотелось идти с Рыбаленцией: в паршивую погоду, с незнакомым. Даже с Юркой лучше и, конечно, с мамой. Тут я подумал: «С мамой в море», рассмеялся и больше об этом не думал.
Рыбаленция распорядился: «Иди на руль». Сам сел в весла. Он греб по-морски, задерживая весла в конце гребка, вперед не смотрел. Молчал. Когда вышли из речки, скомандовал:
— Держи на Толбухин, на шамую башню. Плешкуна пройдем, приворачивай помалу, не вдруг, на Лондоншкий.
Свежий ветер бил в левую скулу. Страшно трудно было держаться на курсе. Я старался и вспотел. Рыбаленция греб равномерно, без устали. Не обращал внимания, что брызги, иногда целые гребешки волн, перехлестывали нос шлюпки.
Я боялся прозевать Плескуна — в такую погоду все камни плещут. Нашел по памяти и привернул на Лондонский. Рыбаленция не обернулся, не проверил меня, головой кивнул и продолжал грести. Я понял, что он часто ходит этим курсом и знает его не только по носу, но и по корме — следит за береговыми приметами.
Волны на банках дыбились, шипели и пенились, бежали к берегу, как гривастые лошади, и частенько заскакивали через борт. Под ногами всплыли, зашевелились слани — вот сколько воды накидало. За четвертой банкой водяные валы позеленели, стали выше и глаже. Ветер стихал. Мы прошли еще с версту, не меньше — береговой лес низенький, синий, прибрежные дома — коробочки.
Рыбаленция остановился, посмотрел вперед и по сторонам, сказал:
— Вожми футшток[18], пробуй, штукнет, шкажи, шкажи.
Я догадался, что футшток — это шест с зарубинами, что лежит вдоль борта, разобрал найтовы, встал и, с трудом удерживаясь на ногах, опустил футшток глубоко в воду. Он далеко внизу уперся в мягкое. Рыбаленция потихоньку греб, я мерил. Все было мягко и мягко, и вдруг жестко стукнуло — камни. Не успел я еще сказать, как Рыбаленция буркнул себе: «Вешла по борту» и потянулся за якорем. Мне сказал: «Ешть луда. Убери вешла» — и отдал якорь.
Я понял, что мы пришли на место, на луду — каменистую отмель, положил футшток и с удовольствием плюхнулся на банку, трудно было стоять. Рыбаленция недовольно захмыкал:
— Хм! Хм! Вожми верп[19], ражвернет по ветру, отдай. Штанем фертоинг[20], на два, на два.
Под моей банкой оказался второй якорь. Я взял его в руки, подождал, когда нос шлюпки пришел строго на ветер, и скинул за корму.
Так мы и встали на два якоря далеко от берега, и волны качали и подбрасывали нашу шлюпку. И ветер был еще сильней: когда я откачивал воду, по дурости плеснул из лейки в наветренную сторону, все вернулось мне в морду.
20
Фертоинг — стояние корабля на двух якорях в нужном положении. В данном случае — вдоль волны.